Однажды старшая дочь Катя во время пребывания у нас в период своего отпуска высказала пожелания, о том, чтобы я в свободное от работ время написал свою автобиографию, с которой впоследствии могли бы ознакомиться наши дети и внуки. Такое пожелание было высказано еще до смерти Тани, вероятно в 1963-1964 гг. Впоследствии к этому желанию матери присоединился и внук Слава, уже будучи студентом Горьковского университета. 22 января 1964 г. я начал писать свою автобиографию и в течение 1964-65 гг. написал три тетради.

Смерть Тани задержала на долгое время писание автобиографии, но в 1968 году я опять возобновил эти биографические очерки. В этом деле меня начала подгонять мысль о том, что зрение мое слабеет и может наступить такой момент, когда я сам уже не смогу продолжать эту работу. Трудно сказать, до каких пор моей жизни мне удастся довести свою биографическую повесть. Будущее покажет это. Я буду удовлетворен, если дети и внуки после моей смерти найдут эти записи и прочтут заметки из биографии  их отца и деда.

Н.М.Подольский 2 декабря 1968 г.

Автобиография их отца и дедушки

Подольского Николая Михайловича.

Начата 22 января 1964 г.

3 февраля старого стиля 1891 г. или 15 февраля по новому стилю, в селе Владимирском бывшего Макарьевского уезда Нижегородской губернии, а теперь Воскресенского района Горьковской области, в семье сельского дьячка или, как позднее говорили, псаломщика Михаила Александровича Подольского и его жены Екатерины Ивановны родился сын-первенец. В селе проживали бабушки и дедушки, и другие родственники новорожденного. Когда они начали родителям рекомендовать имя, каким следует назвать новорожденного, то, прежде всего, заглянули в святцы -  какое же  мужское имя значится в день рождения, или в ближайший следующий день. Оказалось, что в святцах 4 февраля указана память святого Николая Студийского. Это имя понравилось всем: и родителям, и бабушкам, и другим родственникам, проживающим в с. Владимирском. Так новорожденный и получил имя Николай.

Село Владимирское довольно известное село в Нижегородской области. Это объясняется тем, что вблизи него расположено примечательное и легендарное озеро Светлояр, на дно которого, как говорит легенда, погрузился знаменитый град Китеж, спасаясь от нашествия татар. Как указывает Л. Трубе в своей книге " Как возникли географические названия Горьковской области" Владимирское - это позднейшее церковное название села, а раньше оно носило название Люнда по имени реки, которая протекает около этого селения. Ко времени моего рождения в с. Владимирском проживало много близких наших родственников. Здесь жили родители моего отца - дедушка Александр и его жена, бабушка Мария. Дедушка был священником в этом селе и имел большую семью: у них было пять сыновей (из них старший - мой отец Михаил, затем Виктор, Сергей, Федор, Клавдий) и четыре дочери (Елизавета, Ольга, Надежда, Фелицата). В этом же селе проживали и родители моей мамы: дедушка Иван Яковлевич Архангельский, бабушка Елена Дмитриевна. Дедушка Иван был дьячком в с. Владимирском до 1890 г., когда он "сдал" место свое, как выражались тогда, своему зятю, то есть моему отцу Михаилу Александровичу Подольскому, женившемуся на дочери дедушки - Екатерине Ивановне.

У дедушки также была большая семья: четверо сыновей (Алексей, Александр, Василий, Дмитрий) и три дочери (Евдокия или тетя Дуня, как мы ее звали, Екатерина – моя мать, и Александра или тетя Саша). Дедушка Александр Федорович родился в 1848 г. в  с. Шава Макарьевского уезда и умер в 1916 г..  Бабушка Мария Федоровна родилась в 1845 г. в с. Лыковщина  (или Лыкове) Семеновского уезда и умерла  в 1914 г.. Дедушка Иван Яковлевич Архангельский родился неизвестно мне где и в каком году, а умер 1892 г. осенью, то есть когда мне было один год 9 месяцев. В это время наша семья переехала в село Глухово находившееся в 15 км от с. Владимирского. Моя мама рассказывала мне, что когда они приехали из Глухова на похороны дедушки Ивана, то я подходил к умершему, который лежал на столе, и пытался его ухватить за рукав и звал его обедать. Дедушка умер стариком, ему было около шестидесяти лет, умер он от водянки, простудившись весной в мае месяце, когда он ходил в лес и на обратном пути попил водичку из реки Люнды. Бабушка Елена Дмитриевна умерла в сентябре 1905 года в с. Пикшень Лукояновского уезда, где она проживала у зятя, то есть моего отца. Отец и мать проживали в с. Владимирском в доме тестя Ивана Яковлевича, который имел там свой дом и часть его уступил своему новому зятю.

Своей родины я не помню, так как в следующем году мои родители переехали на жительство в соседнее село Глухово. С переездом в Глухово отец по службе получил повышение – он стал здесь дьяконом, так как у него был порядочный голос. В Глухове родился брат Леонид и сестра Людмила, но они вскоре здесь же умерли. В Глухове мы также прожили недолго, и в 1893 г. отец был переведен на эту же должность в с. Мигино Васильсурского уезда, а теперь Сергачского района. Если Владимирское и Глухово были расположены в Заволжье в лесах, то Мигино было расположено на горах, на правой стороне Волги. Местность здесь была степная безлесная и родителям моим, родившимся и проведшим детство и молодость в лесах, трудно было привыкать к новым условиям жизни в степной местности. Здесь мы жили в отдельном новом деревянном доме, специально построенном при нашем приезде в село. Отец мой здесь тоже был дьяконом, но одновременно бесплатно был учителем в церковно-приходской школе. Дом наш был на площади около школы и церкви, и представлял собой обыкновенный деревянный дом, разделенный дощатыми перегородками на три части или комнаты: слева от входной двери была кухня с русской печью, дальше чистые комнаты, где мы обедали и пили чай, и спальня. При доме была усадьба, но без сада. На усадьбе была большая липа, около которой отец устроил круглый стол, на котором летом наша семья иногда пила чай.

Семья наша стала прибывать: 1894 г. родился брат Александр,1896 г. брат Иван, 1897 г. сестра Клеопатра. С нами вместе, вероятно после смерти дедушки Ивана, проживала бабушка Елена. Иногда она уезжала к своим сыновьям и дочерям погостить, как она выражалась, но на постоянное жительство обратно приезжала к нам. Своего зятя, моего отца, она очень любила. Правда, зять в семейные дела между дочерью и матерью не вмешивался, чем, видимо она и пользовалась, так как характер у бабушки был не совсем уживчивый. Бабушку Елену мы, внучата, очень любили, она постоянно оставалась с нами, когда родители куда-нибудь уезжали, наделяла нас пряниками  и конфетами, которые у нее часто бывали.

В Мигине у меня появились товарищи, с которыми я начал дружить и играть. Это был сын соседа священника Ваня Руновский и крестьянский мальчик, живший почти что напротив нас. Мигино было обычное село. Почты там не было, она была в соседнем селе Сосновке, базара тоже не было. На базар мама  изредка ездила в село Спасское за 20 км. Иногда она брала с собой и меня, там угощала меня сбитнем, что врезалось мне в память. С мамой же мы ходили в Мигино в лавку купца Багаткина, где продавались предметы первой необходимости: соль, спички, керосин, мыло, чай, сахар,   конфеты, пряники, соленая рыба. Воспитанием детей у нас занималась мама. Мы к ней были привязаны больше, чем к отцу. Что мне запомнилось из событий, когда мы жили в Мигино? Помню что 1896 г. в Нижнем Новгороде была открыта Всероссийская выставка. Мои родители поехали на выставку и взяли меня. Брат Александр был оставлен дома с бабушкой Еленой. Мне, было пять с половиной лет, когда я был на выставке. Я ничего почти не помню, где мы там были и что смотрели. Помню, что останавливались мы у тети Дуни, которая со своей семьей жила бедно, так как муж ее был сторожем церкви и был горький пьяница. Жили они в подвальном этаже каменного дома. Мы  часто заходили к тете Саше, моей крестной, которая была монахиней и жила  в Крестовоздвиженском женском монастыре в Нижнем Новгороде. Осталось в памяти, как мы с папой и мамой были в Нижнем на Московском вокзале – смотрели, как ходят поезда и паровозы. Когда паровоз, проходивший мимо нас, дал гудок, то я очень испугался и заплакал, а мама стала меня утешать.

В январе 1897 г. была Всероссийская перепись населения. Отец мой участвовал в этой переписи и был переписчиком. Запомнился мне один случай в нашей семье, связанный с переписью. После работы на переписном участке отец, усталый пришел домой обедать. В это время мыли пол в доме. Отец хотел пройти в комнату, рукой облокотился на комод-буфет, верх которого был с чайной посудой, а низ с бельем. Почему-то верх не был закреплен со стеной, около которой стоял комод, и ничем не укрепленный, упал вниз. Вся чайная посуда, находившаяся в буфете была разбита, что, конечно огорчило всех домашних, в первую очередь папу и маму. Потом, когда труд переписчиков начали оплачивать, отцу предложили на выбор: или медаль, или десять рублей денег; отец выбрал второе, то есть деньги, на которые купил новую посуду. Впоследствии у нас в доме осталась от переписи только одна вещь - маленькая металлическая чернильница, автоматически закрывающаяся, чтобы не пролились чернила.

В 1898 г. мой отец начал подготавливать меня к поступлению в школу и дома изредка показывал мне печатные буквы, их правописание, учил сшивать тетради, так как в это время отдельных тетрадей не продавали, а в продаже были только листы бумаги, из которых приходилось самим нитками сшивать тетрадь.

Летом 1898 г. бабушка Елена поехала в Нижний и взяла меня с собой. Мы доехали на лошади до с. Лыскова на Волге, в 45 верстах от Мигина, а оттуда на пароходе доехали до Нижнего. Не помню где мы остановились в городе, но здесь нас встретил сын бабушки Елены - Дмитрий, или, как мы его звали - дядя Митя. Он работал учителем земской школы в одном из селений Нижегородского уезда, был неженат и имел физический недостаток - был хромой. Бабушка Елена любила ездить по святым местам, ездила с дядей Митей и тетей Сашей в Киев, где была в Киево-Печерской лавре. Теперь она также попросила сына свозить ее в Саров – монастырь, находящийся в дремучих лесах на границе бывшей Нижегородской и Пензенской губерний. На время поездки меня не с кем было оставить в Нижнем. Поэтому в поездку в Саров было решено взять и меня.

Поехали трое взрослых: дядя Митя, бабушка Елена, моя крестная тетя Саша и я. Дядя Митя, за свой счет нанял подводу - ямщика с телегой туда и обратно до Нижнего, и мы в августе 1898 г., то есть когда мне было семь с половиной лет, тронулись в путь. Из Нижнего мы ехали по большой дороге через Арзамас, откуда доехали до Шатков. Из Шатков мы свернули с большой дороги вправо и поехали в село Понетаевку, где был Понетаевский женский монастырь. Здесь мне запомнилось только то, что я погладил рукой, хотя и с большой опаской, чучело медведя, находившееся в одной из комнат монастыря. Далее мы проехали в Саровскую пустынь или в Саровский мужской монастырь, где находилась могила Серафима, еще не причисленного к лику святых. От Понетаевки до Сарова 40 верст. Пребывание в Сарове я не помню, за исключением одного случая. В Сарове были подземные пещеры, куда монахи водили верующих. Пошли в пещеру и все мои спутники, но я не пошел, так как забоялся. И пока остальные ходили туда, я оставался с монахом у входа. Из Сарова мы поехали в Дивеево, на расстоянии 12 верст от Сарова, где был Дивеевский женский монастырь. Там мне запомнилось посещение юродивой или, как говорили тогда, прозорливой старушки – монашенки. Посмотрев на нашу группу, состоявшую из старушки - бабушки, учителя - ее сына,  монахини тети Саши и меня, маленького мальчика она, указывая на меня, спросила: "а это чей сиротка?", бабушка сказала, что это ее внук, но он не сиротка, так как у него есть отец и мать, но только их здесь нет. Так неправильно обо мне сказала прозорливая. Здесь же на стене была фотография. Решено было на память о посещении монастыря запечатлеть поездку на фотографии. Я снимался первый раз в своей жизни. На сохранившейся карточке изображены: бабушка Елена и тетя Саша сидят впереди, а я маленький стою между ними, за мной стоит дядя Митя. Я несколько склонил на бок голову. Был я стриженный, на мне была парусиновая вышитая рубашка, которую вышивала, да вероятно и шила моя мама. Брюки тоже домашней работы, на ногах у меня пестрые чулки, тоже своей домашней работы, и так называемые баретки, то есть род полуботинок из простой черной кожи деревенской работы.

Из Дивеева мы обратно поехали в Арзамас, а там обратно в Нижний, откуда и разъехались по домам: д. Митя поехал домой в село, где он учительствовал, так как приближалось начало учебного года, а мы с бабушкой поехали в Мигино к моим родителям. Нам тоже нужно было спешить, так как я должен был поступать в школу учиться.

Осенью 1898 г. я поступил учиться в младшее отделение Мигинской церковно-приходской школы. В школе было два учителя – мой отец, и еще учитель – мужчина. Мне купили сумку для книг, грифельную доску, на которой мы писали вместо бумаги, так как написанное на ней можно было легко стирать водой и вновь писать грифелем, то есть особой круглой грифельной палочкой. Грифельные доски давно вышли из употребления. Из своего первого года обучения в школе я ничего не помню. Только помню, что школьное здание было деревянное, большое, не далеко от нашего дома. Уже потом мама мне рассказывала, что однажды, я радостный прибежал из школы домой и объявил ей, что меня оставили без обеда. Без обеда то есть оставление ученика в школе после окончания уроков, производилось за какой-нибудь поступок ученика.

Зимой 1898-99 гг. я с родителями ездил на родину в село Владимирское к дедушке Александру. Весной следующего 1899 г. отец был переведен священником из Мигино в Село Пикшень Лукояновского уезда Нижегородской губернии. Новое назначение отец получил в апреле месяце, в самую распутицу, когда ехать было не на чем: ни на санях, так как снег уже сошел, ни на колесах. Предстоял нашей семье переезд на лошадях на расстояние 90 км на юг от села Мигина. К тому времени семья наша состояла из 7 человек, в том числе отца, матери, троих сыновей: Николая 8 лет, Александра 5 лет, Ивана 3 года, сестры Клеопатры 2 лет и бабушки Елены около 70 лет. На одной подводе уехать было нельзя, так как семь человек не убрались бы на телегу, да и никакие лошади не увезли бы столько людей. Поэтому переезд решено было сделать в два приема: сначала отправились к новому жительству отец с матерью, я, как старший сын и сестра Клена.

Наняли подводу, и на паре лошадей с извозчиком, в один из апрельских дней, мы тронулись в путь на колесах. Проезжали через Сергач, переезжали 2 раза реку Пьяну:  в первый раз за Сергачем, а второй раз около деревни Адашево. В село Пикшень приехали около полудня в хороший солнечный весенний день апреля месяца 1899 г. Село Пикшень – мордовское село, в котором проживало около 200 хозяйств, расположено на границе Лукояновского и Сергачевского уездов. Пикшень находилась на расстоянии 60 км от города Лукоянова и в 4 км от села Болдино. Село Пикшень расположено на небольшом склоне, протекающей в селе реки Эча. Село состояло из двух длинных улиц, идущих с севера на юг. Северная часть улицы называлась нижним концом, а южная часть верхним концом. Приблизительно на расстоянии одной трети от начала нижнего конца, где были расположены деревенские кузницы, находилась площадь, на которой были расположены деревянная церковь, церковная каменная сторожка и новое здание женской церковно-приходской школы. С восточной стороны от церкви, с отступом от крестьянских домов находились дома церковнослужителей: священника, дьякона и дьячка.

Дом священника был свободен, так как проживавший там прежний священник выехал на жительство в другое место. Отцу отвели этот дом и вручили ключи от дома. Само название села Пикшень – мордовское и происходит от мордовского слова "пекше", что значит липа. Видимо ранее здесь находился липовый лес. В переводе на русский язык название села значит Липовое. Сначала Пикшень была деревней, но около 100 лет тому назад жителями деревни с помощью помещика Аникеева, проживавшего здесь, была построена деревянная церковь, каменная сторожка около церкви и каменная ограда вокруг церкви. Ко времени нашего приезда в Пикшень, ни помещика, ни помещичьего дома в селе уже не было. После смерти помещика Аникеева наследницей имения оказалась его молодая, удалая дочь. Она прожила имение, влюбилась в своего кучера – местного мордвина и уехала с ним на сторону, а он бросил свою прежнюю семью. Имение было продано или пошло с торгов и перешло к новому владельцу Пушкину Анатолию Львовичу, племяннику поэта А.С. Пушкина. Новый владелец жил в соседнем селе Большом Болдино в 4 км от Пикшени. После него владельцем земли был его сын - Пушкин Лев Анатольевич. В 1908 г. последний владелец земли из рода Пушкиных, земский начальник Пушкин Лев Анатольевич продал эту землю двум братьям крестьянам села Яз: Тютлевым Прокопию и Захару Ивановичу.

Новые владельцы не пожелали поселиться на свободном участке около церкви, а, прежде всего, вырубили старый сад и распахали площадь под ним, а сами поселились на поле, на расстоянии 1 км от села. При въезде в село Пикшень со стороны села Б-Болдино стояла каменная массивная часовня, в которой был образ Николая Чудотворца. Рядом с часовней, на берегу пруда было три кузницы, принадлежавшие разным владельцам. Кузнецы славились хорошей работой и обслуживали не только наше село, но и жителей окрестных селений. Дома в селе были деревянные, потом появилось несколько каменных домов. Жители занимались исключительно земледелием. Сеяли главным образом рожь, немного яровой пшеницы, полбу, овес, просо, гречиху, на усадьбах обязательно сеяли коноплю и сажали картошку. Промыслов в селе никаких не было, отходничеством жители не занимались; зимой занимались продажей дров. В селе было семь ветряных мельниц и два пивоваренных завода. Жители к празднику Николы или к Новому году варили свое домашнее пиво. В селе была небольшая бакалейная лавочка, в которой продавалось самое необходимое. Мордва - народ трудолюбивый, дружный, горой стоят все за своего. К русским относились несколько недоверчиво, но нельзя сказать, что недружелюбно. Во всяком случае, отношения были нормальные. Мужчины - мордвины одевались по-русски, женщины носили свою особую одежду. Говорили жители на своем особом мордовском языке, так называемом ирзянском наречии. При поступлении в школу, многие дети не знали русского языка и учителям было трудно заниматься с ними, так как сначала нужно было научить их русскому языку.

В селе Пикшень ко времени нашего приезда туда в 1899 г., было две церковно-приходские школы: мужская и женская. Мужская школа помещалась  в каменной церковной сторожке, совершенно неприспособленной для школьного помещения. Оно было темное, низкое, холодное и грязное. Обогревалось только одной большой русской печью, которую топил церковный сторож по своему усмотрению, главным образом к вечеру, так как он сам ночевал в этом помещении. Учеников было во всех трех классах около сорока человек. Женская школа помещалась в новом деревянном здании, специально выстроенном для этих надобностей, на площади. Здесь учениц было немного, не более пятнадцати человек.

Осенью 1899 г. я был принят в среднее отделение мужской школы. Учителем у нас был Иван Павлович Лебединский, сын священника из села Николай-Дар Лукояновского уезда. До назначения в эту школу он еще не был учителем, не имел никакого опыта и навыка, и человек был недалекого ума. Поэтому он дать нам знаний не мог. Проработал он у нас всего 1 год и был уволен за неспособностью к дальнейшей учительской работе. Отец с первых же лет службы считал нецелесообразным существование в селе двух школ мужской и женской и начал хлопотать об объединении их. Его хлопоты увенчались успехом, с осени 1900 года школы были объединены. Занятия в объединенной школе производились в здании бывшей женской школы, учительницей школы была назначена Певницкая Анна Ивановна, бывшая ранее учительницей женской школы в этом селе. Осенью 1900 г. я перешел в старшее отделение школы. Новая учительница была хорошая, опытная, и нам нравилось заниматься у нее. Весной 1901 года я окончил курс церковно-приходской школы. Всего у нас в старшем отделении было три выпускника: я, Батькин Михаил Яковлевич и Батькин Павел Васильевич. Сдавать выпускные экзамены мы ездили в соседнее село Михайлов Майдан. Все трое мы сдали выпускные экзамены, но похвальный лист получил только мой товарищ - Батькин Михаил Васильевич, а мне похвального листа не дали - видимо оказался недостойным его.

Весной 1900 г. семья наша увеличилась: 12 мая по старому стилю, а 24 по новому стилю родился брат Борис. При его крещении я был его крестным. Еще когда я учился в старшем отделении, между родителями, а также в разговоре со знакомыми, приезжавшими к нам в гости,  заходила речь о том, куда думают родители отправить меня для дальнейшего учения после окончания школы. Принципиально вопрос был решен давно: меня отдадут учиться в духовное училище. Были изредка разговоры о гимназии, но это было отцу не по карману. Теперь возникал второй вопрос, в какое духовное училище отдать меня учится. В губернии было всего 4 таких училища: в Нижнем, Арзамасе, Лыскове и Починках. В первых трех училищах было общежитие для учеников, в Починках общежития не было и ученики жили на частных квартирах. Это не устраивало родителей, и они решили отдать меня учиться в Нижний, о чем сказали и мне. Это повторялось несколько раз, и я был уверен, что осенью 1901 года я поеду учиться в Нижегородское духовное училище.

Приблизительно за месяц до отъезда на учебу родители передумали и решили отдать меня учиться в Починки, тем более, что как выяснилось, там  с нового учебного года будет организовано общежитие для учеников. Сначала я плакал и сильно горевал, что поеду учиться не в Нижний, а в Починки, но делать было нечего - воля родителей есть закон. До этого времени,  живя в селе Пикшень, я никуда не ездил и нигде не бывал, за исключением только села Б. Болдино и Михайлов Майдан. Теперь предстояло ехать в Починки, которые находились на расстоянии 50 км от Пикшени. В один из августовских дней 1901 г. родители повезли меня для дальнейшего обучения в Починки, день был теплый и ясный. Мы проезжали через деревни: Львовку, Логиновку, через большое село Новая Слобода. От Новой Слободы до села Ильинского не было ни одного селения, только с правой стороны от нас была деревня Малиновка, но мы ее объехали. За Малиновкой выехали на дальние поля большого села Кочкурово. Эти дальние поля с плохими песчаными почвами использовались под посев гречихи. Такого огромного поля, засеянного сплошь гречихой, которая к этому времени уже отцвела и побурела, я раньше никогда не видел. Не доезжая до реки Алатырь, мы пересекли вновь построенную железную дорогу Рамаданово – Нижний Новгород. Дорога только в этом году была пущена в эксплуатацию к открытию мощей Серафима Саровского, и по ней к Сарову на торжества проезжал сам царь Николай с семьею. Невдалеке виднелась железнодорожная станция Ужовка.

После переезда железной дороги мы, по временному мосту, переехали самую большую речку в южной части Нижегородской губернии - Алатырь. В Починки мы приехали, когда уже было совсем темно. Остановились на ночлег в номерах для приезжающих у Голубува. У него был каменный двухэтажный дом; наверху имелось несколько комнат, в одной из которых мы с папой и мамой поместились. Внизу жил сам хозяин, а также поместили нашего извозчика. Не помню, сколько дней мы здесь прожили, но вероятно, 2-3 дня не более. Потом меня поместили в общежитие для учеников, а родные, оформив мое поступление в училище, уехали домой. Тяжело было расставаться с родителями. Я десятилетним мальчиком оставался один, первый раз в жизни без родителей и семейного очага.

Общежитие находилось на расстоянии 1,5 км от училища, куда каждый день приходилось ходить. Для училища мне сшили форму-блузу и брюки из темно-серого полусукна, купили простые сапоги, в которых я постоянно ходил. На голове, я, как и все другие ученики носил форменную фуражку, то есть  простую фуражку с черным бархатным околышем. Само духовное училище помещалось в центре Починок напротив знаменитого Починковского собора. Это было двухэтажное каменное здание. В нижнем этаже помещался один первый класс, и была квартира смотрителя училища. На втором этаже помещались остальные три класса (2, 3, 4) и учительская комната. При училище был небольшой двор. Рядом с училищем было одноэтажное здание Починковского Волостного правления. Перед училищем был небольшой палисадник, в котором росли акации и куда в хорошую погоду на переменах выходили ученики. В этом здании мне предстояло проучиться четыре года при благоприятных условиях: то есть ежегодно переходить из класса в класс. Всего учеников во всех классах было около 100 человек. Главным образом это были дети духовенства: сыновья священников, дьяконов и дьячков, но были так называемые простословные, то есть не принадлежащие к духовному сословию. Их в училище принимали не всех, а только лучших по успехам. Это были сыновья волостных писарей, сельских торговцев, мещан и других жителей Починок или города Лукоянова. Починки в то время были первым заштатным городом, как  его называли. Сначала нас поместили во временном, старом ветхом здании, находящемся в двух километрах от училища.

Приблизительно через месяц нас перевели в другое каменное здание на базарной площади. Условия здесь были лучше. В основном двухэтажном каменном здании помещались спальни учеников. Столовая, она же комната для занятий, помещалась в другом одноэтажном здании, переделанном из бывших амбаров. Здание это было разделено на два отделения: в первой половине была столовая и кухня, а во второй половине комната для занятий, то есть для подготовки уроков. Помощник смотрителя училища жил в нижнем этаже каменного двухэтажного дома. Была еще должность надзирателя училища, в обязанности которого входило следить за порядком, присутствовать за обедом и ужином, присматривать за учениками во время подготовки уроков и т.д.

Общежитие находилось недалеко от училища, 200-300 м, но ходить в дождливую погоду было трудно, так как приходилось переходить через грязную базарную площадь, на которой еженедельно по четвергам были большие базары. Сзади общежития был большой приусадебный участок, который ученики использовали для всевозможных игр, а в теплое время и для подготовки уроков. Здесь же находилась баня, в которой мы периодически мылись. Распорядок в общежитии был такой: в 7 часов утра подъем, в 8 часов завтрак, после уроков обед, после обеда до 5 часов отдых, с 5-ти часов до 8 часов подготовка к урокам, в 8 часов ужин, в 9 часов ложились спать. Утром завтрак состоял из куска белого хлеба и чая с сахаром - давали каждому по два куска пиленого сахара. Белый хлеб  и сахар раздавали особые дежурные, назначавшиеся на каждый день. Почему-то лучшим куском белого хлеба считалась горбушка, а не середина каравая хлеба. Поэтому считалось за правило, что если дежурный давал мне горбушку, то в мое дежурство я ему отплачивал тем же. Чай пили из особых кружек, обед состоял из двух блюд, первое - мясное (щи или суп) и второе - обычно картошка с маслом или салом, или каша пшенная или гречневая.

Обедали не из отдельных тарелок, а было общее блюдо, к которому прикреплялось шесть человек. Так же поступали и со вторым блюдом. Ученики не любили когда им подавали на второе блюдо картофель с салом. На этой почве между учениками и заведующей возникали недоразумения. Ученики не ели поданную картошку с салом и начинали громко кричать: "с салом, с салом". Надзиратель или помощник смотрителя начинали уговаривать и успокаивать учеников, но обычно это ни к чему не приводило. Нередко, после такого шума, нам давали вместо забракованной картошки с салом белый хлеб и чай.

После ужина, перед отходом ко сну, ежедневно все ученики были обязаны присутствовать на вечерней молитве, которая состояла из различных церковных песнопений. Молитва происходила в комнате, где проводилась подготовка к урокам. На молитве присутствовал помощник смотрителя или надзиратель, следивший за порядком, а также за тем, чтобы все ученики присутствовали на молитве. После молитвы ученики расходились в спальни, где ложились спать.

У каждого ученика была отдельная железная кровать, постельное белье было казенное, то есть выдавалась от училища. Обучение было бесплатное за исключением иносословных, которые вносили за это 30 рублей. За пользование общежитием, питание и другие услуги родители ученика вносили 60 рублей за весь учебный год. Сироты духовного звания жили на всем казенном, то есть платы не вносили. Кроме этого им выдавали бесплатно одежду, белье и обувь, то есть они были на полном казенном иждивении.

Отношение учеников духовного училища с крестьянскими ребятами и подростками, жившими в Починках, были не совсем нормальные: прежде всего у учеников духовного училища было прозвище - они нас звали "колуханами" - откуда взялось это слово, объяснить не могу. Иногда происходили драки между учениками и крестьянскими ребятами, как говорили "по любви" то есть добровольно. Если проходила мимо общежития группа крестьянских ребят, то, увидев их, собиралась на улице группа учеников и между ними начиналась драка. Обычно об этом тотчас сообщали надзирателю, который приходил на место происшествия и прекращал сражения. На одиночек учеников на базаре и на других улицах города крестьянские ребята обычно не нападали, за исключением случаев, когда ученики сами задирались.

Когда к ученикам приезжали из дома родители или родственники, то обычно учеников из общежития отпускали к ним на квартиру, обязав явиться в общежитие на ночлег или же на завтра к урокам прямо в училище. В Починках каждую неделю был очень большой базар по четвергам. На этот базар съезжались люди за 50-60 км. Обычно приезжали накануне, когда начиналось так называемое подторжье. Очень много на базар привозилось хлеба (зерно, мука), мяса, скота, в том числе лошадей. Базарная площадь находилась в центре города и представляла собой прямоугольник большого размера. В середине этого участка было городское училище, ряд магазинов, соленые каменные амбары, трактир. Участки между магазинами и улицы были не застроены – это и была базарная площадь.

Наше общежитие находилось на восточной стороне площади. Напротив него был так называемый сенной ряд, где торговали сеном. Его перед базарным днем привозили из селений, расположенных по реке Алатырь (Ильинское, Качкурово) и торговали им не только в базарные дни, но и в другие дни недели. Ежегодно в Починках была Вознесенская ярмарка. Вознесение, религиозный праздник через 40 дней после пасхи, было престольным праздником в Починковском соборе, и этот день приходился на четверг, то есть в базарный день в Починках. На ярмарку для продажи приводили лошадей со всех селений в округе, не только Нижегородской, но и из соседних: Пензенской и Симбирской губерний. Лошадиный торг размещался внизу на берегу реки Рудня, где была большая, ровная незанятая площадка. Здесь были все удобства: рядом вода для поения лошадей, недалеко кузницы. Покупатели лошадей тоже приезжали издалека. Кроме того, на ярмарку приезжала комиссия для покупки лошадей для армии. Все это придавало лошадиному торгу величие и торжественность. Обычно привод лошадей начинался дней за пять до начала ярмарки.

Мы, ученики, обязательно ходили по несколько раз смотреть на приведенных на ярмарку лошадей и прислушивались к разговорам, которые велись между продавцами и покупателями. Путь от общежития до училища проходил все время через базарную площадь. Около собора с северной стороны на базаре продавались так называемые гречишники - это хлебцы из гречневой муки, стоившие одну или две копейки, которые я любил покупать. В Юго-Западной части базара, около трактира Душутина, был так называемый обжорный ряд. Здесь на открытом воздухе продавалась печенка, легкое, студень, вареное мясо – все это можно было купить, оно было доступно и тут же закусить или как говорили "заморить червяка". Обжорка торговала ежедневно, но в базарный день и накануне, продавцов и покупателей было больше обычного.

Ученики каждую неделю в субботу ходили в церковь, в собор к всенощной, а на другой день утром к обедне. Ходили мы обязательно с надзирателем, строились в общежитии парами или по четверо в ряд и отправлялись в церковь. Ходить в церковь было обязательно для каждого ученика, но не все это выполняли: некоторые прятались по комнатам, другие уходили в сад, третьи ссылались на болезнь, но большая часть учеников все-таки в церковь ходила. Там мы становились рядами на одном определенном месте. Родители оставляли нам деньги на мелочные расходы, которые мы использовали на покупку булок в училище, и ели во время перемены в промежуток между завтраком и обедом, иногда покупали конфеты, тратили на покупку тетрадей, перьев и карандашей. Довольно часто ученикам привозили из дома лепешки, булки, пироги, в дополнение к питанию, которым они пользовались в общежитии.

Сообщение нашего села с Починками было неважное, ездили туда редко. Почта ходила только два раза в неделю, да к тому же посылки принимали только в Новой Слободе за 15 км от Пикшени. Поэтому посылки с продуктами мне пересылались с оказией – с Б.-Маресьевским торговцем мануфактуры Коралевым И.Ф, который в среду приезжал на базар в Болдино, там его находила мама, передавала ему посылку, которую он привозил в четверг в Починки. Я в четверг утром приходил в палатку, где они торговали, и получал посылку. Обычно в посылке были лепешки, пирожки, вареные яйца и прочее. Домашними лепешками я делился с товарищами, которые мне отплачивали тем же.

Учебный год в училище начинался с 25 августа старого стиля и продолжался до 20 декабря. С этого времени начинались зимние, или, как у нас они назывались рождественские каникулы, они продолжались до 7 января; кроме того, были масленичные каникулы, самые короткие, они начинались со среды на масленице и продолжались по масленичное воскресенье; кроме того, можно было оставаться дома для говенья (исповеди и причащения) всю первую неделю поста. Ученики, которые не ездили домой на масленичные каникулы - первую неделю поста говели здесь в Починках. Я обычно уезжал на масленицу и первую неделю поста домой. Кроме того, были пасхальные каникулы. Они начинались за неделю до пасхи (в субботу перед вербным воскресеньем) и продолжались всю пасхальную неделю. Общая продолжительность пасхальных каникул была две недели. Учебный год заканчивался первого июня, а затем в течение двух недель проводились экзамены. После экзаменов ученики распускались домой на летние каникулы.

С большим нетерпением ученики ожидали первых зимних каникул, так как с осени до зимних каникул был самый длинный срок учения. Особенно ожидали отпуска малыши-первоклассники, которые тосковали по родному дому, где оставили мать, отца, братьев и сестер. Настроение у учеников перед отпуском было приподнятое. Приблизительно за неделю до отпуска многие ученики рисовали на бумаге плакат со словом "отпуск". Буквы для этого слова заранее подбирались разных шрифтов из заглавных букв книг, переводились на бумагу, а затем раскрашивались разными акварельными красками. Плакаты эти вывешивались на видных местах в комнате для занятий и столовой. С большим нетерпением накануне дня отпуска ждали из дома подводы, которые приезжали за отпускниками. Большая часть учеников была из сел, и ехать домой приходилось на лошадях. Только незначительная часть учеников была из города Лукоянова, и его окрестных селений. Эти ученики ехали на лошадях до станции Ужовка, находившейся в 12 км от Починок, там садились на поезд и по железной дороге ехали до станции Лукояново. Какими счастливцами были те ученики, за которыми приехали подводы или родители накануне отпуска, и как волновались и беспокоились те, за которыми не приехали. Все могли подумать эти ученики: не дошло письмо до родителей о дне отпуска, болезнь родителей, плохая погода, задержавшая приезд подводы и т.д..

Такое положение однажды сложилось и у меня: накануне за мной подводу не прислали, не приехала она и утром в день отпуска. Что бы это значило, и как мне быть? Недолго думая, я решил ехать до Болдина с ямщиком, приехавшим за моим товарищем. Тулуп у ямщика имелся, и он согласился довезти меня до Болдина за один рубль. Таким образом, в день отпуска, я уехал домой и благополучно добрался до Болдина. Не помню, как я добрался от Болдина до дома, пришел или приехал домой, но только помню, что родители были крайне удивлены, что я приехал не на той лошади, которая была послана за мной. Оказалось, что посланный за мной извозчик выехал из дома не накануне отпуска, как ему было указано, а только в день отпуска и конечно, приехал туда поздно, когда я уже с другой подводой выехал из Починок. Отец за это сильно разгневался на извозчика и лишил его права обработки земли, которой пользовался отец. Больше таких случаев со мной не было, и во время отпусков подводы приезжали, как положено, накануне дня отпуска.

В первом классе училища мы изучали следующие предметы: 1) русский язык, 2) церковнославянский язык, 3) арифметику, 4) закон божий, 5) чистописание. Учителем русского языка был седой старик Перуанский Авенир Афанасьевич, кончавший духовную семинарию. Преподавал он давно, все время проработал здесь, и вероятно, собирался на пенсию, так как работал последние годы. Ученики относились к нему нельзя сказать, что хорошо, за уроками шалили и не слушали.

Арифметику преподавал Дмитрий Романов, кончавший духовную академию. Учитель этот был строгий, высший бал, который он ставил ученикам, была четверка. Закон божий преподавал смотритель училища (директор) Лавров Дмитрий Васильевич – очень высокий тучный человек, а потому и добродушный. Двоек по его предмету не было, да он их и не ставил. Чистописание преподавал Гуляев Иван Дмитриевич, он же в следующих классах преподавал греческий язык – очень строгий как учитель греческого языка и менее строгий как учитель чистописания.

Первый год учения я не блистал успехами: двоек у меня не было, но мало было и четверок, а пятерок не было совсем. Как-то в первом классе я долго не мог освоиться с новыми порядками и требованиями, был замкнутым учеником. Товарищами у меня сначала были соседи по месту жительства: Цветков Владимир - брат Марии Викторовны, впоследствии жены брата Александра, Веселитский Михаил - сын священника из соседнего села Михайлов Майдан. В училище я был старшим сыном из нашей семьи. Никто из нашей семьи до меня в училище не учился. Поэтому учителя меня не знали, и я их также не знал. Учебный год заканчивался переводными экзаменами. На экзаменах обязательно вынимали билеты и отвечали на вопросы, указанные в билете. Неприятный случай произошел со мной на экзамене по русскому языку.  Я ответил по билету, и затем мне дали предложение, разобрать по частям речи, из статьи о гусе Аксакова С.Т.. Помню, статья начиналась словами: "Серым гусем называется и т.д.". Я плохо разбирался в подлежащем и сказуемом, но знал, что обычно первым словом в предложении бывает подлежащее, а за ним следует сказуемое. Поэтому, прочитав предложение, я ответил, что "серым" - подлежащее, а "гусем" - сказуемое. Учитель удивился, просил подумать, но я повторил ранее сказанное. Больше меня спрашивать не стали и сказали, что довольно.

По другим предметам экзамены прошли благополучно. После окончания экзаменов каждому ученику, уезжающему на каникулы, выдавался табель с отметками и результатами, полученными на экзаменах. Если ученик закончил экзамены удовлетворительно, то ему писали: переводится в следующий класс. Мне в табеле написали: имеет неудовлетворительный бал по русскому языку. Это означало, что мне назначается переэкзаменовка на осень по русскому языку.

С таким табелем я приехал к родителям на первые летние каникулы. Горько и обидно мне было за себя, но делать было нечего. Дома отец пожурил меня за такой сюрприз и сказал, чтобы я готовился к переэкзаменовке по русскому языку. В официальном губернском церковном органе печатались списки всех воспитанников духовной семинарии и каждого духовного училища, переведенных в следующие классы. Эти списки обычно приходили в каждую церковь в июле месяце, не ранее. Каково же было наше удивление, когда отец, прочитав этот журнал, сказал мне, что я переведен во второй класс с союзом "и", то есть последним в списке, состоявшем из 19 человек. Хотя перевод во второй класс с союзом "и" был не особенно хорош, но все-таки это было лучше, чем переэкзаменовка, и я все лето был свободным.

Летние каникулы  проводил дома у родителей в селе Пикшень. Товарищей из деревенских мальчиков у меня почти не было, так как я теперь от них отвык и отстал. Во время каникул дружил с сыном местного сельского писаря Любаева – Васей, который был со мной почти одних лет. У этого писаря была большая семья: старший сын кончил Киржачскую учительскую семинарию и был учителем, другой сын старше меня готовился к поступлению в ту же семинарию. Вася Любаев жил дома и готовился к поступлению в Григорьевскую сельскохозяйственную школу, находившуюся около села Обуховки  Лукояновского уезда. Летом мы с Васей, а также с моим братом Александром, любили ходить удить рыбу на речку Салю, находившуюся в 2км от села. Саля была небольшая речка с омутами, то есть с ямами довольно глубокими, а между омутами протока – ручеек, через который свободно можно было перейти. Рыбу ловили мы удочками на червя. Попадался главным образом пескарь, голец, изредка окуни и плотва. На рыбную ловлю мы обычно ходили днем после завтрака и приходили к вечеру. Иногда нас собиралась целая группа из двух семей: я с братом, и Вася Любаев с братом Иваном и сестрой Надей. Кроме того, ходили купаться на реку Эчу. Позднее когда мы стали побольше, кроме реки Сали мы ходили удить рыбу на пруды, на купленной в 1901 г. крестьянами села Пикшень у помещика Казанцева земле. Там было несколько прудов, в которых водились караси. Хотя путь туда был более длинный, мы выдерживали это путешествие без особых затруднений.

Приходили домой голодные, а иногда и холодные, но радостные и веселые с добычей  - карасями. Обычно мама на другой день поджаривала нам их, и мы – дети с удовольствием ели жареную рыбу. Нужно отметить, что любовь к рыбной ловле мне привил мой покойный отец. Сам отец родился и провел свое детство в селе Лыковщина на берегу реки Керженец, левого притока реки Волга. Река Керженец была богата рыбой, и не раз я слышал рассказы отца, как они с его отцом, то есть  моим дедушкой ловили в Керженце рыбу удочкой с ботика, то есть самодельной, выдолбленной из дерева лодки с одним веслом. В Мигино отец рыбной ловлей не занимался, так как там не было ни реки, ни прудов где бы водилась рыба. С приездом в Пикшень  в первый же год жизни в этом селе отец брал меня с собой на рыбную ловлю. Мы сначала ходили  на Пустошкинские пруды. Эти два пруда были расположены в верстах 2,5 – 3-х от села, на север у лесной рощи, и принадлежали вместе с лесным участком помещику Ерину из деревни Анастасьево, что около села Пустошка. Пруды находились за рекой Салей в полуверсте от нее. Обычно, туда с отцом мы отправлялись  еще очень рано до восхода солнца и приходили туда когда начинало светать, мы сидели с удочками до утра, то есть до восьми часов, когда рыба переставала клевать. После этого мы отправлялись домой с рыбной добычей. Караси там были не крупные, серебристые. В реке Сале отец рыбу не ловил, считал, по-видимому, ниже своего достоинства сидеть с удочкой и ловить такую мелочь, как пескари и гольцы.

Помню один случай летом, когда мы с отцом только что пришли на рыбную ловлю на пруд, закинули удочки, как вдруг услышали звук набатного колокола. Оглянулись на наше село и увидели зарево пожара. Мы быстро смотали удочки и побежали домой. Пришли в село усталые. Оказалось, что горел нижний конец улицы,  не доходя до церкви. Пожар не угрожал нашему дому. Поэтому мы домой не пошли, а остались на пожаре, причем отец помогал вытаскивать имущество крестьянам тех домов, которым угрожала гибель от огня. Пожар вскоре прекратился, но 8 или 10 домов на одном переулке все же сгорело. Потом мы почему-то перестали ходить рыбачить на Пустошкинские  пруды и стали ходить на пруды помещика Казанцева. Это происходило потому, вероятно, что управляющий имением Лебедев Александр Николаевич был наш знакомый, ездил к нам в гости и наши родители бывали у него. Поэтому, хотя эти пруды были от села дальше, чем Пустошкинские, но после ловли, утром мы заходили к управляющему. Здесь мы закусывали, взрослые выпивали, и домой нас отправляли на лошадке, а если улов у нас был плохой, то нам еще подбавляли свежих карасей, из наловленных для управляющего.

Осенью 1901 г. Казанцевы продали землю крестьянам первого общества села Пикшени. Постройки на хуторе были ликвидированы. Дом управляющего был куплен Лукояновским Земством для двухклассного училища в Болдине. Дом был перевезен в Болдино и поставлен на площади. В нем помещалась школа. Впоследствии во время пожара дом этот сгорел уже при советской власти. При ликвидации хозяйства у Казанцевых, отец купил лошадь по кличке Красотка, изгородь для нашего сада и огорода, и часть мебели: диван мягкий, трюмо, три кресла и три мягких стула. Осенью 1901 г. изгородь была перевезена в Пикшень и ею огорожены наш палисадник, сад и часть усадьбы, находившейся при доме.

Когда отец в 1899 г. приехал на жительство в село Пикшень, мы поселились в общественном доме, специально выстроенном для священника около пяти- семи лет до нашего приезда. Дом был деревянный, пятистенный из липового леса. По фасаду имел шесть окон на запад и два окна на юг, которые выходили в сад. Вход в дом был из тесовых сеней с северной стороны дома. С восточной стороны к дому была приделана кухня. Между новым пятистенным домом и кухней были устроены холодные, тоже рубленные из бревен сени. Из этих сеней было две двери: направо дверь вела в чистую половину дома, налево в кухню.

Чистая половина, капитальной стеной была разделена на две половины: налево была большая комната, так называемый зал, правая половина была разделена на две комнаты: первая, в два окна, была столовая. Здесь мы обедали, пили чай, словом, проводили все свободное время. Направо, с одним окном, была спальня. Здесь, у окна стоял письменный стол отца и была кровать родителей. Эту половину дома обогревала одна печка - голландка, в другой половине дома (зале) была отдельная печь круглая, в железном кожухе. Кухня была через холодные сени, это представляло большие неудобства для нашего семейства, состоявшее наполовину из маленьких детей. Эти дети, постоянно через холодные сени бегали в кухню к матери, которая там готовила пищу. В результате дети простужались, двое из них (Ваня и Сережа) сильно заболели и умерли. Кухня была старая, холодная. Отец начал думать о перестройке дома. Он решил перестроить кухню, и между кухней и передней половиной дома сделать еще теплую бревенчатую комнату.

С разрешения общества, он использовал для кухни пустовавший общественный дом для дьякона, а из бывшей кухни и сеней  - между передней частью дома и кухней, была сделана еще одна теплая комната, и с южной стороны к ней был приделан балкон или терраса, и из новой теплой комнаты была сделана на террасу дверь. Перестройка дома была произведена в 1902  году вскоре после смерти двух наших братьев. С балкона был сделан выход прямо в сад. Теперь дом получился большой и теплый. Новая теплая комната с балконной дверью была детской комнатой. Здесь в правом углу к балкону стояла моя кровать, на которой я спал, когда приезжал домой на каникулы, а также и впоследствии, когда жил дома у родителей. С правой стороны от двери в кухню стоял деревянный шкаф, в котором находился умывальник и таз для умывания. В зимнее время перед балконной дверью стоял стол, на котором были книги и лампа. Летом, когда балконная дверь открывалась, стол отодвигался к кухонной стене и ставился в простенке между умывальником и южной стеной комнаты. С правой стороны от наружной двери в комнату были на стене прибиты вешалки, на которых вешали верхнюю одежду родителей и детей. Весной и летом умывальник переносился на балкон. На балконе стоял стол, у которого вдоль стены дома была сделана лавка, а с других сторон стола ставились стулья. Летом на балконе мы завтракали, обедали, ужинали обычно уже в столовой. В кухне было два окна выходящие на юг в сад. Посредине кухни была большая русская печь, в которой готовили пищу. В кухне же жила и домашняя работница. Из кухни на восток вела дверь в сени, в которых были две двери: одна на север выходила на двор, а другая на юг с выходом в сад. С северной стороны дома был большой двор, крытый соломой. На дворе был амбар, два старых конюшника и погреб.

Нужно отметить, что амбар на дворе, и хороший большой из красного леса амбар в саду, а также баня в саду, были собственностью отца и куплены им у своего предшественника за сто рублей. Все другие постройки ( дом, двор ) были общественные. При доме была большая усадьба. Небольшая часть усадьбы была занята садом. В саду было пять- семь штук яблоней и одно дерево серебристый тополь. Впоследствии, мы - дети (я и брат Александр) начали подсаживать сад, выписывали присадки. Перед домом был палисадник, в котором росли сирень и акации. Как сейчас помню: на двух старых яблонях, доставшихся от предшественника, были очень крупные яблоки сорта Апорт, одна яблоня была Плодовитка, которая обильно плодоносила. Была еще одна яблоня, которую мы называли Скороспелкой. Как оказалось впоследствии, это была Лимоновка. Около двора, рядом с домом была яблоня с очень плохими по вкусу яблоками, но довольно крупными. Это был, как говорили, Серый Анис. Отец садоводством не занимался и не интересовался. В 1907 году мною был привезен из Починок в наш сад терновник, которого ранее в Пикшени, да и в окрестных селах не было. После ликвидации хутора Ливен оттуда были пересажены в наш сад декоративные кустарники: жасмин, розы и д.р. Точно также в саду были посажены ягодники: смородина, крыжовник, малина. Крыжовник первоначально дал наш сосед - дьячек Знаменский, но оказалось, что он дал такой, "что нам не гоже, то на тебе боже", ягоды были очень мелкие. Поэтому через некоторое время мы его выкорчевали.

У дьячка был небольшой палисадник, в котором было несколько яблонь, и много росло многолетней мальвы с разноцветными цветками. Не забуду один случай. Однажды утром дьячек вышел в палисадник и увидел, что две молодые хорошие яблони каким-то хулиганом и врагом дьячка погублены. Они у корня были переломлены и пригнуты к земле. У крестьян в Пикшени садов совершенно не было, они свои усадьбы занимали картошкой и коноплей. За яблоками они ездили в Болдино на базар. Туда завозили яблоки крестьяне из соседних селений для продажи, и здесь они полностью их распродавали, какого низкого качества они ни были.

Осенью 1901 года, после летних каникул, я вновь приехал в Починки для продолжения учебных занятий, теперь я был уже во втором классе, что вносило некоторые изменения, как в занятиях, так и в жизни. Второй класс помещался на верхнем этаже училища вместе с остальными старшими классами. Теперь нам открылся доступ на верхний этаж, куда первоклассников не пускали. Обновился состав учеников в классе: некоторые из наших товарищей остались в первом классе, было несколько второгодников и во втором классе, несколько человек выбыло, так как родители переехали в другое место. Однако основной костяк в классе остался - это ученики перешедшие из первого во второй класс.  Прибавились новые предметы: со второго класса начиналось изучение древних языков: латинского и греческого. Изменился и состав учителей в классе: русский язык преподавал молодой учитель, кончавший духовную академию -  Голиков Петр Васильевич. Он нам – ученикам понравился, но через месяц он от нас выбыл на работу на другое место. Несколько времени у нас не было учителя русского языка, но затем приехал новый молодой учитель - Лебедев Сергей Александрович, только что окончивший духовную академию. Это был хороший учитель, пользующийся авторитетом у учеников. По внешнему виду он был очень высокий и худой, за что ученики прозвали его "ленгус", что по латыни значит длинный. У него я учился все три года. Впоследствии он учил и брата Александра, а потом был помощником смотрителя в этом же училище.

Греческий язык считался, пожалуй, одним из главных предметов училища. Такое положение этот предмет занял потому, что преподавал его очень строгий учитель Гуляев Иван Дмитриевич, закончивший хотя только духовную семинарию, но весь век проработавший учителем греческого языка в училище. Гуляев И.Д. знал сам греческий язык и требовал знания его и от учеников. Приходил он иногда в класс суровым, грозным, и в это время беспощадно ставил ученикам двойки и даже единицы. Однако потом он старался дать возможность исправить двойку и спрашивал его по несколько раз. Если же ученик, несмотря на все старания, не исправлялся, то неудовлетворительная отметка ставилась ему беспощадно, давалась переэкзаменовка на осень, а если и на переэкзаменовку ученик приходил с плохими знаниями, то ставилась вновь 2-ка, и ученик оставался в классе на 2-ой год. Шутить с таким учителем не приходилось, и предмет этот ученики учили добросовестно и на своего учителя не обижались. Замечательный чтец был Иван Дмитриевич. Обычно в день отпусков уроки хотя и были, но учителя уже не спрашивали по своему предмету, а занимались просто разговорами. В это время Иван Дмитриевич обычно приходил в класс в хорошем, веселом настроении, и мы его просили почитать из книжки какой-нибудь рассказ. Как хорошо, как великолепно читал эти рассказы Иван Дмитриевич, и как мы его внимательно слушали. Его чтение рассказов осталось в памяти на всю жизнь. По внешнему виду он был среднего роста худощавый, имел длинный нос, и был болен туберкулезом. Но, видимо, он вел правильный образ жизни и с этой тяжелой болезнью дожил до старости. Прозвали его ученики за его длинный нос "гусем" – эта кличка так и оставалась за ним на все время работы. Пятерки он ставил редко, большая часть отметок у учеников была четыре и три. Двоек в четверти тоже было немного, но в обычное время в разовых отметках, было много. У учеников была примета: если Иван Дмитриевич приходил в класс в серых брюках, то он бывал сердитый, злой, придирался к ответам учеников и ставил им двойки. Если на нем были черные брюки, то это значило, что он в нормальном обычном состоянии и для учеников не опасен. В большинстве случаев он ходил в черных брюках.

Прямой противоположностью ему, был учитель по латинскому языку Волков Виктор Ильич. Это был седой старик, у которого предмет ученики знали плохо, дисциплины за уроками у него никакой не было. Двоек и троек он не ставил, а ставил только 4-5. С нами он занимался только месяц и ушел в отставку. В моей памяти сохранился такой случай. Вскоре после начала занятий, он нам задал урок - переписать латинским шрифтом с книги слова, и тетради сдать ему для просмотра. Я это сделал, как и другие ученики в точности. Каково же было мое удивление, когда после раздачи тетрадей обратно ученикам, у меня в тетради была поставлена отметка три, что очень редко ставил Виктор Ильич. Оказывается, что в одном или двух словах латинского текста, оканчивающихся на согласную букву, я на конце этих слов поставил твердый знак, за что и получил тройку. Поступивший на его место учитель -  Василий Семенович, хотя и был с высшим образованием, однако ученики его не уважали, и не боялись. Это был человек с некоторыми странностями, которые выделяли его из других учителей. В чем тут дело? Происходило ли это от неудачной семейной жизни или от чего-то другого сказать трудно, но факт остается фактом: никакой дисциплины у него не было, ученики его не слушались и тогда, когда он по совместительству занял должность надзирателя в общежитии.

Закон божий в 1 –2 классах преподавал помощник смотрителя - Попов Николай Егорович: это был полный, невысокого роста человек с черной курчавой головой и большим крючкообразным носом. Говорили, что по национальности он не то грек, не то грузин с Кавказа. Почему-то у учеников было ему прозвище "егорь". Попов старался нам привить расположение к жизни сельского духовенства, идеализировал его и считал, что по окончании духовного образования мы должны стать священнослужителями. Однако сам он после окончания академии не пошел в священники, а ушел на преподавательскую работу. Из учеников у него были свои любимчики, к которым он всячески благоволил, но были ученики которых он не любил, к числу последних относился и я. Не знаю, почему он меня невзлюбил, но думаю, что в этом вопросе немалую роль сыграло то обстоятельство, что мне благоволил, и хорошо ко мне относился смотритель училища Лавров, с которым у Попова были постоянные нелады по службе. В конце концов, дело кончилось тем, что Попов ушел из нашего училища в Лысковское духовное училище на ту же должность, а на место Попова из Лыскова был прислан Крылов Петр Ильич. Это было уже в 1904 году, когда я учился в последнем классе училища.

Арифметику у нас по-прежнему преподавал Рождественский Дмитрий Романович  или, как звали его ученики "роман", арифметику он преподавал во всех классах училища. В 3-4 классах он, кроме арифметики, преподавал и географию. Географию я очень любил, и кроме того, любил чертить географические карты. За уроками географии учитель требовал от учеников умение чертить карты на классной доске. Для этого 1 или 2-е учеников выходили к доске и чертили на ней географическую сетку, а затем учитель вызывал кого-нибудь из учеников к доске, для того чтобы ученик начертил мелом по сетке какую-нибудь часть света: Африку, Австралию, или границы губернии. Обычно для черчения сетки выходили по желанию одни и те же ученики. Доска у нас могла перевертываться, то есть оборачиваться к классу то одной, от другой стороной. В числе учеников, чертивших на доске географическую сетку, очень часто находился я, любивший это занятие. Обычно мы делали так: на каждой стороне доски чертилось по сетке, причем на одной стороне, обращенной к классу, выполнялась сетка, а на другой стороне чертился и необходимый чертеж, часть света с реками и городами. Когда эта работа заканчивалась, мы докладывали учителю, что сетка готова, а сами уходили и садились на свои места. К доске для черчения карты вызывался по журналу кто-либо из учеников. Вызванный подходил к доске, стирал тряпкой сетку на одной стороне доски, перевертывал доску другой стороной с начерченным, делал какие-нибудь дополнения, и через некоторое время сообщал учителю, что чертеж готов, и далее делал устное объяснение к чертежу. Так происходило постоянно, без всяких недоразумений и инцидентов.

В каждом классе у нас была небольшая классная библиотека, которой заведовал один из учителей. Он выдавал ученикам книги и принимал их обратно. Обычно учителя не позволяли ученикам рыться в книгах, и подбирали им книги сами. Дмитрий Романович выдавал книги из библиотеки ученикам 3 класса. Он доверял ученикам самим выбирать книги в шкафу и только записывал за учеником те книги, с которыми он к нему подходил. Были недобросовестные ученики, которые злоупотребляли доверием учителя и разворовывали книги. Библиотека постепенно приходила в упадок, и в конце концов от нее остались "рожки да ножки". Закон божий в 3-4 классах преподавал смотритель училища Лавров Дмитрий Василевич. Это был человек по внешнему виду очень полный, высокий, с большой бородой. По характеру своему он был очень добродушный, ученикам по своему предмету он ставил 4–5. Ученики его любили. Вскоре после моего окончания училища он перешел из Починок на ту же должность в город Углич Ярославской области. По-видимому, он сам был оттуда родом, и тоска по родине взяла верх.

Когда я перешел в 4 класс училища, в 1 класс поступил мой брат Александр. Ему было в училище привыкать и учиться легче, чем мне. Во-первых, он не один был здесь, а со своим старшим братом, его, так сказать, старшим защитником от недоброжелателей-учеников, и я не давал его в обиду особенно задиравшим товарищам. Во-вторых, и учителя к нему относились лучше, чем ко мне, хотя бы потому, что знали меня. Со 2 класса я начал учиться гораздо лучше, чем в 1 классе. Если в 1 классе у меня преобладали отметки тройки, то во втором классе появились четверки, а в 3 и 4 классе четверки и пятерки. Я ежегодно переходил из класса в класс. Окончил курс училища весной 1905 года четвертым учеником: Власов, Никольский, Харитонов, Подольский, и т.д., всего 18 человек. При окончании курса духовного училища мне уже было 14,5 лет, то есть я из детского возраста переходил в юношеский.

Продолжительное время я находился дома только во время летних каникул. От своих прежних деревенских товарищей я отстал, они уже начали помогать отцам в ведении сельского и домашнего хозяйства, особенно летом: пахали, боронили, жали рожь, участвовали в сенокосе. А я летом старался отдохнуть, чтобы осенью с новыми силами приняться за учение. Поэтому была какая-то отчужденность друг от дружки. Вечерами я не принимал участия в беседах с ними, в хождениях по селу, и т. д. Свободное время я проводил в саду, где занимался окапыванием яблонь, ягодных кустов. Частенько ходили с братом Александром ловить удочкой рыбу на реку - Салю и на пруды за карасями. Почти каждую неделю ходили в среду в Болдино на базар и, кроме того, два раза каждую неделю (вторник и суббота) ходили туда же за почтой. Отец выписывал газету "Нижегородский листок", еще одну Ленинградскую газету "Заря", а затем "Современное слово" и журнал "Природа и люди". Я рано начал интересоваться политическими новостями и прочитывал газеты постоянно.

Весной 1903 года во время экзаменов у меня заболела левая нога. Когда я приехал домой, то нога стала болеть еще сильнее и не давала мне ходить. Больница у нас была в селе Новая Слобода на расстоянии 15 км от нашего села. В ней был врач и два фельдшера. У населения они особым почетом и авторитетом не пользовались. В то время в нашей местности славилась больница в селе Ветошкино   Сергачевского уезда, на расстоянии 40 км от Пикшени. Больница эта была устроена и содержалась помещиком Пашковым  в его имении. Там был врач Ассендельфот, англичанин по национальности. Врач этот пользовался большим авторитетом среди населения. В Ветошкино в больницу приезжали больные не только из окрестных селений Сергаческого уезда, но и  со всех уездов Нижегородской губернии, а также соседних Симбирской и Пензенской губернии. Отец с матерью ранее также ездили в Ветошкино в больницу и остались довольны приемом врача. Вот и мы с отцом на своей лошади поехали туда. Помню, что по дороге мы заехали в село Исупово к священнику, который был товарищем отца по семинарии и там пили чай. Потом мы доехали до Ветошкина, ночевали там, а утром пошли в больницу. 

При приеме нас произошел инцидент. Врач был глухой, совершенно не слышал и к уху приставлял особую трубку, в которую ему нужно было говорить. Отец начал в трубку говорить о моей болезни, но говорил он громче обычного. Врач закричал на отца: "Вы что, хотите меня совсем сделать глухим", и рассердился. Отец извинился за свое упущение, врач успокоился. Он внимательно осмотрел мою ногу, и дал какого-то лекарства и сказал, что если через две недели болезнь не пройдет, то вновь придется приехать сюда и лечь в больницу. Однако через две недели болезнь ноги у меня пропала, и новой поездки в Ветошкино не потребовалось.

На обратном пути отец выпил, и когда мы подъезжали к нашему селу, ему показалось, что мы не туда едем, куда следует. Он взял и повернул лошадь в обратную сторону. На мои замечания о том, что мы не туда едем, отец не обращал внимания. Тогда я первый раз в жизни ослушался отца, взял вожжи в свои руки и поворотил лошадь в обратную сторону, то есть по направлению к нашему селу. Отец не препятствовал мне в этом, и мы вскоре въехали в наше село, и приехали домой. Нас встретила мама, обеспокоенная нашим долгим отсутствием. К тому времени в  нашей семье было четверо детей. Все дети группировались вокруг нашей матери, которую мы все дети очень любили. Она держала, или вернее на ней держалась вся наша семья, она же вела все домашнее хозяйство, обмывала и обстирывала нашу семью.

Хозяйство у нас было довольно порядочное. На дворе была корова, а одно время даже две коровы, куры. Была домашняя работница, которая ухаживала за коровой, стирала белье, мыла полы – словом выполняла большинство работы по хозяйству. Мама была умная женщина. Хотя она не получила специального образования - окончила только свою сельскую школу, но она любила читать книги, постоянно их читала в свободное от работы время. Сначала она в церковь почти не ходила, и не потому, что не любила туда ходить, а потому, что у нее не было времени для этого.

В воскресенье у нас обычно пекли пироги. Это выполняла мама. Семья была порядочная, нужно было много пирогов, чтобы всех накормить. Пшеничную муку мы покупали в Болдино в лавке, но более пяти фунтов за один раз не покупали, не было денег. Впоследствии, когда дети выучились, и дома остались отец с матерью, мама успевала печь пироги и сходить  в церковь. В воскресенье у нас пили утренний чай и завтракали пирогами после обедни. В обычный будний день завтракали в 9 часов утра. На завтрак мама часто варила нам мучную кашу, то есть молочную крупу пшеничной муки. Манную крупу в  Болдине не продавали и манной каши у нас не варили. Часто пекла мама на завтрак пресные ватрушки и сочни, так как молока и творога было много от своей коровы. Обедали обычно в 2-3 часа дня. За обедом обычно варили мясные щи или суп, на второе жареную картошку с маслом или же каша пшенная, или гречневая. Отец пшенную кашу почти не ел, так как не любил ее, что нас очень удивляло. После обеда, около 6 часов вечера пили вечерний чай и чем-нибудь при этом закусывали: остатками от завтрака и прочим. В 9 часов вечера ужинали – щи или суп и каша. Обычно, ужинать, хотя созывали всех, но влялись не все. После ужина мама обязательно ставила маленький самовар, из которого пили чай. Однако компанию маме по чаепитию составляли не все, в том числе меня нередко не было за этим поздним чаем, так как я уже засыпал в постели.

Нас, детей, родители не готовили к будущей духовной карьере и к службе на пользу  церкви. Поэтому мы, дети, хотя и ходили по праздникам в церковь, но никогда не участвовали в хождении с отцом с молебнами на Пасху, с иконами по домам верующих, не ходили с ними в Родительские на кладбище, чтобы получить что-нибудь из съестного. По-видимому, родители старались дать нам необходимое образование, чтобы в дальнейшей жизни мы могли работать на гражданской работе. Мать наша, хотя была женщина необразованная, но сама она высоко ценила образование, и несмотря на материальные затруднения, старалась отдать последнюю копейку из дома на то, чтобы дети только учились и учились. Нас не баловали хорошей одеждой, костюмами, обувью, но старались дать образование.  

Летом 1904 г. мама решила съездить в Саров. С собой она взяла меня и сестру Клену. Мы поехали на своей лошади - Красотке, взяв в качестве кучера церковного сторожа Доронина Федора Прокопьевича. Мы побывали в Понетаевке, Сарове и Дивееве. И из этой поездки у меня сохранились воспоминания о том, как  мы ехали от Понетаевки в Саров по дремучему Саровскому лесу. В лесу стояли громадные деревья: сосны, ели. В одном месте, ехали шагом, и я слез с тарантаса и пошел вдоль дороги пешком. Вдруг увидел, что по дороге скачет какая-то пара маленьких зверьков. Я побежал за ними и поймал их. Показал маме и кучеру, они сказали, что это маленькие зайчата. Я попросил маму, чтобы она разрешила мне взять их с собой. Мама сказала, что лучше их пока оставить в лесу, здесь они подрастут, а потом когда мы поедем обратно то их захватим. Я согласился с этим и выпустил зайчишек обратно. Конечно, на обратном пути, мы никаких молодых зайчишек в лесу не нашли и не видели. В Сарове мы были на колодцах со святой водой. Колодцы были сделаны довольно просторные, с деревянными срубами. Верующие смотрели на воду в колодце и некоторые говорили, что они видят изображение отца Серафима Саровского Чудотворца. Однако ни мама, ни я такого изображения в колодце не видели. На наше замечание, что мы не видели никакого изображения в колодце, последовал ответ, что вы не достойны видеть.

Не доезжая 5-6 километров до Сарова, в лесу у нас сломалось заднее колесо у тарантаса. Кучер вырезал небольшую тонкую слегу, подвязал ее под ось у изломанного колеса и мы пешком пошли в Саров. Там нам починили колесо, и мы поехали дальше, как ни в чем не бывало. Когда мы стояли в лесу около тарантаса со сломанным колесом, мимо нас прошел в Саров пожилой мужчина лет пятидесяти, у которого на левой щеке была большая незажившая рана, из которой сочилась кровь. Мама спросила, куда он идет? Он сказал, что идет в Саров к Серафиму, чтобы получить исцеление от своей болезни. Оказывается, у него был на щеке рак и едва ли он получил исцеление от этой болезни.

После окончания духовного училища ученики поступали без экзаменов в среднее духовное учебное заведение Нижегородскую духовную семинарию. Летние каникулы 1905 года я проводил дома, ходил на рыбную ловлю с братом Александром, работал в саду. Много думал о предстоящем учении в семинарии, где все было новое, по сравнению с духовным училищем. В августе месяце, отец повез меня в Нижний, чтобы устроить там учиться в семинарии. На лошади мы доехали до железнодорожной станции Ужевка. Здесь сели на поезд и поехали в Нижний. Это была моя первая поездка по железной дороге, мне было тогда 14,5 лет. Ехали мы в простом общем вагоне третьего класса. Вагоны тогда были несколько иные, чем сейчас. Во-первых, в вагонах третьего класса не было глухого закрытого тамбура, а была открытая площадка, из которой в середине была дверь в вагон. Во время движения поезда некоторые пассажиры любили стоять в открытом тамбуре и наблюдать природу, а взрослые здесь курили. Внутри вагона устройство было несколько проще, чем теперь: не было отдельных помещений, отгороженных стенками как теперь, не было постелей (это в третьем классе). Были еще вагоны второго класса желтого цвета и вагоны первого класса синего цвета, но в этих вагонах я никогда не ездил - они были не по карману. В Болдине портной Глухов сшил мне суконную тужурку и брюки, но на ногах у меня были простые кожаные сапоги, так как ботинок с калошами в Болдине не продавали.

По приезде в Нижний, мне папа прежде всего купил ботинки с калошами, в которые я тут же в магазине и обулся. Отец оформил мое поступление, поместил меня в семинарское общежитие, внес деньги за общежитие, и уехал. Я остался один в большом губернском городе. С отцом мы побывали у тети Саши. В то время от центра города до женского монастыря ходил не трамвай, а конка, на которой за 3-и копейки нас и довезли до места назначения. Тетя Саша дала мне небольшой сундучок или шкатулку хорошей столярной работы. Она мне сказала, что дарит эту шкатулку мне на память о моем дяде Василии, который сам сделал эту шкатулку. Шкатулка мне была нужна для того, чтобы в общежитии в нее складывать чайную посуду и сахар при чаепитии, так как посуда для питья чая в общежитии не выдавалась. Она же подарила мне серый эмалированный чайник для кипяченой воды, который в шкатулку не поместился, и я его привязывал к шкатулке.

В общежитии жили ученики, за которых родители вносили деньги за содержание. Остальные ученики жили в семинарии, где находились классы. Мы ежедневно после завтрака шли на уроки в здание  семинарии на пощади, где теперь помещается сельскохозяйственный институт. Общежитием было трехэтажное каменное  красное здание на Верхне-Волжской набережной. После революции в этом здании сначала помещалась радио-лаборатория, а потом радиотехникум. Теперь это здание надстроено и увеличено. Внизу, в подвальном, в этом же общежитии помещалась кухня, на первом этаже столовая, на втором этаже были комнаты для занятий ( для каждого класса отдельная комната ) и зал, выходящий окнами на Волгу. На верхнем, четвертом этаже были спальни. Распорядок дня в общежитии был таков: утром вставали в 7 часов, умывались и завтракали ( завтрак чай с белой булкой ), после чая ученики шли в семинарию на ежедневные занятия. После окончания занятий отправлялись в общежитие обедать. Обед состоял из двух блюд. После обеда отдых, потом вечерний чай, подготовка уроков и в 9 часов вечера ужин, после чего ложились спать. Спальни помещались на верхнем этаже здания. Для поддержания порядка в общежитии были два надзирателя, которые присутствовали за обедом и ужином, а так же приходили в комнаты для подготовки уроков.

В семинарии все было новое, по-сравнению с духовным училищем. В 1 класс были собраны ученики, кончавшие 4 духовных училища: 1) Нижегородское, 2) Арзомасское, 3) Лысковское, 4) Починковское. Нас поместили в двух больших классах: в 1 "А"  и 1 "Б". Наш класс  помещался в самой крайней комнате южного крыла здания. В нем были ученики из всех духовных училищ. Новые предметы были в классе - вместо арифметики была алгебра. Перед началом учения нам выдали в общежитии учебники по всем предметам. В семинарии  были введены необязательные предметы - немецкий и французский язык. Однако изучение их шло неважно, и, пожалуй, в этом значительную долю вины нес учитель, а не ученики. Словесность или русский язык у нас преподавал старый седой, полный, низенький учитель, носивший прозвище "шебала". Он всю жизнь проработал преподавателем в семинарии. У него учился еще мой отец. Это был очень умный, находчивый человек, очень острый на язык, хорошо знающий свой предмет, умевший хорошо читать и декламировать. Фамилию его я не помню. Он, конечно, знал, что ученики зовут его "шебалой". Обычно перед приходом его в класс около входной двери стояли два ученика, обязанностью которых было, завидев учителя громко сказать, что идет учитель. Около входной двери в класс также толпились несколько других учеников, не успевших войти в класс. Завидев издали учителя русского языка, идущего к ним в класс, они с шумом и криком "шебала идет" вбегали в класс и мирно садились на места. Учитель, конечно, слышал их громкие слова, своего прозвища и после входа в класс громко произносил: ай же ребята, ай же ребята, после чего садился за кафедрой на стул и начинал урок, как ни в чем не бывало.

В семинарии были ученические библиотеки, из которых ученикам выдавали книги и кроме этого, в общежитии была своя ученическая библиотека, так сказать, нелегальная, тайная. Не знаю, знало ли о ней семинарское начальство, но она помещалась в подвальном, там же, где хранились сундуки учеников с их пожитками. Помещалась библиотека в сундуках. Был библиотекарь - он выбирался из учеников старших классов, который в определенные дни и часы выдавал ученикам книги. Не знаю, были ли в библиотеке запрещенные книги, вероятно, все-таки их не было,  но в библиотеке были книги авторов, которых не было в обычной семинарской библиотеке. Библиотека содержалась на взносы учеников и ежегодно пополнялась новыми книгами. Вероятно потому, что в библиотеке были книги, допущенные цензурой, о ней начальство хотя и знало, но не преследовало.

В Починках у нас было керосиновое освещение. Здесь в семинарии и общежитии было электрическое освещение. 1907 год был годом больших событий, как в жизни всей нашей семьи, так и лично моей жизни. После поражения первой русской революции 1905 года, как будто установилось в стране затишье, но оно было только кажущимся. Осенью 1906 года  я уехал из дома в Нижний Новгород для продолжения образования в местной духовной семинарии, к этому времени я перешел во второй класс семинарии. Наш класс помешался на 3 этаже (считая подвальный) в правом крыле здания. Окна в классе выходили к Кремлю. Сидел я на второй от зада парте. Своих соседей по парте я не помню. Жил я, как и в предыдущем году, в семинарском общежитии, которое помещалось в трехэтажном здании на верхней Волжской набережной.

Несмотря на кажущееся затишье, в городе среди населения, у учащейся молодежи распространялись нелегальная литература, листовки, призывающие к забастовкам и свержению правительства. Рассказывали, что в городе иногда проводилась экспроприация магазинов, причем часто участники экспроприации скрывались на глазах у публики. В классную комнату к нам в общежитие иногда приходил ученик 3-го класса по фамилии, кажется, Белоусов, который собирал около себя группу учеников и начинал разговор о том, что нам необходимо организовать бюро. Я еще плохо понимал, о чем он говорил и для чего нам нужно организовать какое-то бюро. Впоследствии выяснилось, что он хотел иметь среди учащихся особую организацию для борьбы за свободную школу, за доступ семинаристов в светские учебные заведения и т.д.. После приезда на занятия после зимних каникул среди семинаристов начали распространяться слухи о том, что во время зимних каникул в городе Вятке в духовной семинарии проходил нелегальный съезд представителей семинаристов от разных семинарий страны. Вскоре эти слухи получили свое подтверждение. По рукам учеников стали ходить протоколы общесеминарского съезда, происходившего в Вятке. Протоколы были отпечатаны на гектографе довольно четко и разборчиво. С этими протоколами познакомился и я. 

В крайнем правом углу на первой странице протоколов стоял девиз: "свободная школа в свободном государстве", в протоколах были приведены принятые съездом решения. Помимо общеполитических решений были так сказать, чисто специальные, относящиеся к семинарской учебной жизни. Здесь были вопросы об отмене экзаменов, о ликвидации должности надзирателя, о разрешении поступать семинаристам после окончания 4-х общеобразовательных классов в высшие учебные заведения наравне с гимназистами, о снятии ограничений для книг, которые были допущены в ученические библиотеки при семинарии и ряд других вопросов( отмена обязательного посещения утренней молитвы, хождение в церковь и т.д.)

Один из моих товарищей по классу дал мне их прочитать. Я прочитал, заинтересовался их содержанием и решил переписать для себя. Переписал и положил в свой ящик для книг, который был у каждого ученика в столе, отведенном ему в комнате для занатий. Ящик запирался висячим замком ключ от которого находился у владельца ящика.

1906 год в Нижегородской губернии был неурожайным годом. Неурожай охватил и Лукояновский уезд, где проживала наша семья. Население нашего села недоедало, а некоторые семьи просто голодали. После долгих хлопот моему отцу - священнику села Пикшень, в начале 1907 года удалось выхлопотать у общественных организаций открытия в нашем селе бесплатной столовой для беднейшего населения, в особенности для детей. Зимой столовые были открыты в нескольких пунктах села, где получали ежедневно обед дети беднейших родителей. Отец был назначен заведующим столовой и горячо принялся за это общественное мероприятие в тяжелый для народа неурожайный год. В связи с новыми обязанностями, отцу приходилось выезжать из села, общаться с общественными организациями и отдельными прогрессивными людьми. Такое поведение отца пришлось не по вкусу как духовному начальству, так и блюстителям общественного порядка. Они начали "косо" смотреть на деятельность отца по оказанию помощи населению, и старались причинить отцу какие-либо неприятности.

В феврале 1906 г. я приехал домой на масленичные каникулы. Дома все как будто было благополучно, ничего не предвещало чего-то особенного, необычного... Однажды около двух часов ночи в наружную дверь дома послышался громкий стук, который разбудил почти всех живущих в доме. На стук вышел отец. На его вопрос кто там послышался ответ "отоприте - по делу". Оказалось, что прибыл наряд полиции во главе с Лукояновским исправником Вельпистовым, становым приставом и несколькими стражниками, а также двумя посторонними понятыми, случайно взятыми из приезжавших в лес крестьян соседних селений. Исправник объяснил отцу, что прибыл для производства обыска, предъявил соответствующий ордер на право производства обыска и сказал, что по имеющимся у них сведениям в доме отца хранится нелегальная литература. Обыск продолжался долго, около 3-х часов.

Перерыва была вся библиотека, шкафы, сундуки, просмотрены детские книги. Одна большая комната в доме на зиму закрывалась. По требованию полиции она была открыта, и в ней так же все было просмотрено. Между прочим, во время обыска произошел курьезный случай. Младший брат Борис, которому было около шести лет, имел детское ружье; своими постоянными забавами с этим ружьем он надоедал взрослым: матери и отцу. Однажды отец спрятал у брата это ружье и положил его в широкую кадушку с пшеном для столовой, которая стояла в сенях. Отец спрятал ружье в пшено. Во время обыска становой пристав, осматривая эту кадушку и ее содержимое, нашел это детское ружье и воскликнул: "ага вот оно, оружие", стоявший около него стражник сказал "ваше благородие ребячье", получился конфуз, так как найденное оружие оказалось детской игрушкой. Обыск не дал никаких результатов, нелегальной литературы, оружия, и вообще ничего предосудительного не было найдено.

О производстве обыска был составлен протокол, и полиция удалилась. Вопрос о производстве обыска у сельского священника, получил широкую огласку, как среди населения нашего села, так и окрестных сел. Население села выражало отцу сочувствие, и было довольно тем, что полиция ничего не нашла. Одновременно  с этим, среди населения пошли слухи о том, что кто- то в селе осведомляет полицию о поведении и связях отца с населением, его знакомстве с передовыми людьми того времени. Весной в апреле месяце в помощь отцу, организацией, которая ведала открытием столовой, из Москвы был прислан специально заведующий столовой - Вознесенский Борис Дмитриевич, студент юридического факультета Московского университета. У отца установились с ним хорошие отношения. На жительство по рекомендации отца он поселился у учителя местной церковно-приходской школы Авдеева Александра Петровича, одинокого молодого человека. Как развертывались события в селе Пикшень, я расскажу несколько дальше, после моего возвращения в Пикшень летом 1907 года.

По мере приближения окончания учебного года в семинарии,  весной 1907 года  среди семинаристов началось брожение, направленное к срыву экзаменов, которые начинались в половине мая месяца. Все чаще среди учеников раздавались лозунги: "долой экзамены". Утром 12 мая 1907 года в здании семинарского общежития на Волжской набережной раздались два взрыва, после чего здание оказалось окруженным большим нарядом полиции. Взрывы были далеко слышны в городе, выбиты были стекла в окнах зала, где вероятно, были положены так называемые петарды, то есть банки с взрывчатой смесью. Начался повальный обыск среди семинаристов, проживающих в здании общежития. В комнате для занятий, где мы готовили уроки и стояли столы для занятий, у каждого ученика в столе, на котором он занимался были ящики, в которых мы хранили книги, тетради, и другие необходимые для занятия принадлежности. Полиции предложено было отпереть каждый ящик, после чего начался обыск содержимого каждого ящика.

В моем ящике были найдены протоколы нелегального общесеминарского съезда в городе Вятке, о котором я упоминал ранее. Я был арестован и препровожден в тюрьму, находившуюся на Острожной (ныне площадь Свободы) площади. Арестовал меня начальник губернского охранного отделения ротмистр Терещенков, под руководством которого производился обыск. Впоследствии ротмистр Терещенков был известен тем, что в 1912 году усмирял и расстреливал рабочих на Ленских золотых приисках во время восстания рабочих этих приисков. Из семинаристов было арестованы и отправлены в тюрьму двое: я и мой товарищ по учебе Руновский Иван, тоже за хранение нелегальной литературы. После необходимых и обычных формальностей, в канцелярии начальника тюрьмы, во время которых у нас произвели личный обыск, отобрали металлические предметы (перочинный нож и др.), деньги (деньги*, которые были отобраны, были сданы на хранение в канцелярию), нас препроводили в камеру № 4. Эти камеры помещались в здании тюрьмы, обнесенной кругом высокой каменной стеной со всех сторон. Внутри этой каменной, сплошной стены и было каменной здание собственно тюрьмы, где были сделаны отдельные камеры. По углам здания были круглые башни, в которых были заключены смертники, то есть приговоренные к смертной казни за политические преступления, в том числе за экспроприацию.

Здание тюрьмы помещалось в середине тюремного участка, обнесенного каменной стеной, причем пространство между тюремным зданием и стеной было свободно. Камера наша, представляла из себя комнату шириной 3-4 метра и длинной около 6 метров с одним окном с железной решеткой. Окно выходило на юго-запад или юг, из него за каменной стеной была видна часть каменного здания красного цвета - Народного дома, где теперь находится оперный театр. Потолок камеры был полукруглый. С левой стороны от входа в камеру были деревянные нары, на которых мы спали или лежали днем. В правом переднем углу был деревянный стол, на котором мы завтракали и обедали. Входная дверь была деревянная, из толстого протиса, двухстворчатая. В каждой половине двери было проделано круглое отверстие, так называемый волчок, служивший для того, чтобы надзиратель мог смотреть в него и видеть все что делается в камере, не входя в нее. Камера постоянно была на запоре. Отпиралась она надзирателем только днем, по просьбе заключенных для выхода их в уборную, для умывания, а также для выхода на прогулку, в больницу, и в других необходимых случаях. На ночь камера не открывалась, за исключением особо экстренных надобностей. На ночь в камеру вносилась так называемая "параша", то есть деревянная лохань на ножках для отправления естественных надобностей. Утром параша выносилась из камеры заключенными. Утром, после завтрака, все заключенные выводились на прогулку.

Эта прогулка длилась полчаса и проводилась вдоль каменной стены, с внутренней стороны ее, не доходя до углов стены, где были сделаны вышки для охраны, и ходил дежурный надзиратель с ружьем. Сколько камер, имелось в тюремном здании, не знаю. Но их было несколько. Здесь были камеры и для уголовных, но политические заключенные помещались обычно в отдельных камерах. Так было и у нас - в камере были только политические заключенные. В тюрьме была тюремная церковь, в которой, каждую неделю совершалось богослужение: вечером в субботу всенощные, а утром в воскресенье обедня. Присутствовать на богослужении разрешалось и заключенным, но обычно там их присутствовало мало.

Кормили нас три раза в день: завтрак, обед, ужин, но не помню чем. Только помню, что мы ежедневно покупали на свои деньги, кто имел их в канцелярии начальника тюрьмы, белый хлеб, булки и колбасу, которыми и подкрепляли свой скудный тюремный паек. Кипятку днем можно было получать, сколько требуется. Если идти от канцелярии начальника тюрьмы к главному тюремному зданию, где помещались камеры, налево была какая-то ветхая деревянная постройка: не то тесовая, не то бревенчатая. Заключенные говорили, что в этой постройке приводились в исполнение смертные приговоры над заключенными, приговоренными к смертной казни, то есть, попросту сказать, их тут вешали. Делалось это глухой ночью, когда заключенные спали. В 1905-1907 годах, казни в Нижегородских тюрьмах совершались, хотя за время моего сидения в тюрьме их не было. Обычно утром день начинался с уборки помещения: выносилась параша, подметался пол, потом завтракали, шли на прогулку, потом время проводили в камере и занимались кто чем мог и хотел. Большая часть читала книги из тюремной библиотеки, которые, конечно нас не удовлетворяли, но делать было нечего - больше книг нельзя было достать, другие играли в самодельные шашки или шахматы, сделанные из хлеба. В первый же день наша камера начала пополнятся новыми посетителями, то есть заключенными.

Это были большей частью служащие, арестованные за хранение нелегальной литературы, или за нарушение обязательных постановлений губернатора о собраниях, сходках и т.д.. Не на какие принудительные работы нас не назначали. Однажды недели через полторы-две после заключения меня около полудня вызвали к начальнику тюрьмы и сказали, что мне разрешено свидание с приехавшим сюда моим отцом. Меня с конвоиром препроводили в общую комнату для свидания. Эта комната была с двумя входами. Посредине комнаты были от пола до потолка два ряда железных решеток на расстоянии 1–1,5 метра друг от друга. Между решетками встал конвоир, а по одну сторону решетки стоял отец, а по другую сторону я. Свидание продолжалось около получаса, а может быть и того меньше. Отец спросил, как и за что я сюда попал, а я спросил его, о том от кого они дома узнали о моем аресте и как здоровье мамы и всех других членов нашей семьи. Оказалось, что о моей судьбе им сообщил мой товарищ по семинарии Никольский Николай из села Новой Слободы, который приехал домой, не  сдержав экзамены. Со стороны отца-священника, приехавшего для свидание с сыном, заключенным в тюрьму – это, по тому времени был мужественный поступок, на который не каждый мог решиться. Я забыл написать о том, что когда нас с товарищем Руновским посадили в камеру, на стене над нарами была выведена надпись: "Здесь в этой камере  в 1901 году сидел Алексей Максимович Горький". Кем была сделана эта надпись: самим ли Горьким, или же кем-либо из его товарищей по камере – неизвестно. Иногда, во время очередных проделок, из ближайшей угловой круглой башни, где сидел один из смертников, раздавалось пение заключенного "сижу за решеткой в темнице сырой" и довольно часто, какая-то другая песня, из которой запомнились слова: "для рабочих царь - убийца, царь - убийца для крестьян".

Однажды на прогулке я неожиданно встретил знакомого гражданина из села Б.-Болдина: Чивкунова Гавриила Михайловича. Гавриил Михайлович был, точнее, числился крестьянином села Б.-Болдина, но был мелким землевладельцем  и имел участок земли 60-80 га, и жил на хуторе, расположенном на проселочной дороге между деревнями Львовкой и Логиновкой. На этом хуторе он и проживал со своей семьей, занимался сельским хозяйством, обрабатывая своим трудом, с помощью наемных рабочих свою землю. По внешнему виду это был высокий, тучный человек, ходивший в русском деревенском костюме: поддевке со сборами, на ногах – кожаные сапоги с "бутылками", на голове картуз. Был он грузный, тяжеловесный. Любил он заниматься общественными делами, бывать на собраниях и говорить там правду – матку невзирая на лица, будь то волостной старшина, или земской начальник. Так вот на одном из таких собраний он выступил против земского начальника - Пушкина Льва Анатольевича. Это выступление не понравилось земскому начальнику Пушкину, и последний обозвал Чивкунова вором. Гаврил Михайлович тоже не стерпел и в ответ Пушкину сказал: "От вора слышу, ваше высоко благородие". За такие слова Чивкунова, по распоряжению земского начальника Пушкина, арестовали и отправили в Лукоянов в тюрьму, а оттуда препроводили в Нижний Новгород в губернскую тюрьму, где мы с ним и встретились и разговорились о том, кто за что сюда попал. Долго ли просидел в тюрьме Гавриил Михайлович не знаю, но пока я там сидел он так же был там. Чивкунов Г.М. является прадедом по матери бывшего секретаря Обкома ВКП(б) товарища Катушева К., который теперь является секретарем ЦК ВКП(б). Сын Гаврила Михайловича - Иван Гаврилович (дедушка Катушева) всю жизнь был учителем: сначала в Б.-Мареевке, потом в Б.-Болдине. Долго ли пробыл Гаврила Михайлович Чивкунов в тюрьме, не знаю.

Недели через три, после того как меня посадили в тюрьму, нас обоих, с товарищем по несчастью, однажды под вечер вызвали в канцелярию начальника тюрьмы и объявили, что сейчас мы в сопровождении присланных для сопровождения нас жандармов препровождаемся в губернское жандармское управление. Каждый из нас вышел из тюрьмы в сопровождение жандарма. По выходу из тюрьмы, жандармы посадили меня на поджидавшую здесь пролетку извозчика, посадили меня с левой стороны пролетки, а сам сел с правой стороны и мы поехали. Первый раз после тюремного сидения я, хотя и ехал с жандармом, но очутился на воле, где не было тюремных стен и здания, где по улицам свободно ходили люди, без всякого присмотра и надзора, говорили свободно, и ходили свободно по своему желанию. По пути в жандармское управление нам пришлось пересекать улицу, очень оживленную, которая считалась главной улицей б. Нижнего Новгорода, называвшаяся Большая Покровка, ныне улица Свердлова. По обеим сторонам улицы было много гуляющих, держащих себя непринужденно, свободно, что меня очень поразило. На следующей улице, по которой мы проехали, Малой Покровке (теперь улица Воробьева), также по тротуарам шел народ, но его было не так много, как на предыдущей улице.

Губернское жандармское управление, помещалось где-то на бывшей улице Гоголя (теперь Краснофлотская), во дворе какого- то каменного двух или трех этажного дома. Здесь сопровождавший меня страж провел меня во внутрь здания, в коридор, и сдал меня другому охраннику, а последний сказал, чтобы я сел на диван или на стулья, которые имелись здесь для посетителей, и дожидался своего вызова; время тянулось медленно. Спустя около часа меня вызвали в один из кабинетов. Я вошел туда. За столом сидел мужчина около 40 лет. После обычных вопросов о том, как моя фамилия, имя, отчество, год рождения (мне тогда было 16 лет и три месяца), он спросил меня: откуда, когда и от кого из товарищей я получил протоколы нелегального общесеминарского съезда, происходившего в городе Вятке (ныне город Киров) во время зимних каникул 1906-1907 годов. Я ответил, что не помню, от кого я получил эти протоколы, но их было несколько экземпляров, и их могли, и читали все живущие в общежитии семинаристы. Потом задавали другие вопросы, в том числе о том, не знаю ли, кто из семинаристов бросил петарды 12 мая в зале общежития, откуда были получены петарды, и кто из учеников особенно выступал против экзаменов. На эти вопросы я также ответил, что о петардах я ничего сказать не могу, потому что ничего не знаю, а также не знаю и товарищей, кто бы особенно выступал против экзаменов, так как против экзаменов были все семинаристы.

Во время допроса, этот работник жандармского управления угощал меня папиросами, но я поблагодарил его за эту любезность и сказал, что я не курю. После еще нескольких вопросов мне был предложен для подписи протокол допроса. Прочитав, я подписал его. В заключение, перед моим уходом из кабинета, следователь мне сказал, что, собственно говоря, я ничего не сказал полезного для дела. Если бы было сказано, от кого были получены протоколы съезда, кто бросал и взрывал петарды, то жандармское управление освободило бы меня из-под ареста. После этого меня опять заставили ожидать в коридоре аудиенции у другого начальника. Меня ввели в кабинет. В кабинете, за большим столом сидел небольшого роста невзрачный на вид человек с седыми волосами. Это был начальник губернского жандармского управления генерал-майор Левитский. Он читал какие-то бумаги, по-видимому - мои показания по делу, принесенные следователем. Разговор был недолгий и краткий. "Вот, молодой человек,"- сказал начальник: "Ваши показания по делу нас не удовлетворили. Если бы вы нам назвали людей, у которых получили протоколы  нелегального съезда, а также указали, кто бросал петарды, то мы бы вас освободили из-под ареста, и вы были бы свободны. Подумайте об этом и сообщите нам". На этом аудиенция была закончена.

В сопровождении охранника-жандарма меня вывели из здания жандармского управления, посадили на извозчика и повезли обратно в тюрьму. Была уже ночь, в городе всюду были огни, на улице было много гуляющих, погода была теплая, весенняя - был конец мая старого стиля. В тюрьме охранник-жандарм сдал меня тюремному начальству, которое опять водворило меня в нашу камеру. Товарищи по камере встретили меня расспросами о том, где я был, и что делал, и как меня допрашивали. Тут же, вскоре появился и мой товарищ по несчастью Руновский. Из всех опросов и бесед в жандармском управлении у меня создалось впечатление, что у жандармов нет данных и улик, по которым бы можно было предавать нас суду, а потому меня скоро должны освободить.

Прошло несколько дней, обычных для повседневной тюремной обстановки, однажды под вечер, охранник, охранявший нашу камеру, подошел к входной двери. Послышался лязг ключей и замка. Дверь камеры отворилась, и охранник громким голосом проговорил: "Подольский и Руновский" с вещами в канцелярию начальника. Это означало, что нас освобождают из тюрьмы. Наскоро собрав свои вещи, которых было немного, тепло распрощавшись с товарищами по камере, мы пошли с охранником в канцелярию начальника. Здесь, после нескольких формальностей и вручения нам находившихся на хранении денег и вещей, нам объявили, что мы свободны и можем идти на все четыре стороны. Мы оба прошли через последнее препятствие у железной решетки при выходе из тюрьмы, дежурный страж отпер замок у решетки, отворил нам дверь, и мы вышли на свободу, на улицу.

Как было хорошо, как свободно дышалось, как-будто мы вышли из какого-то подземелья или каземата. Возник вопрос - куда идти, где ночевать. Мой товарищ Руновский поехал домой к отцу и матери в Сормово, а я пошел в общежитие. Когда я пришел в общежитие, меня встретили мои товарищи, которые расспрашивали о том, как мы жили, что делали, и как нас освободили. В числе обступивших меня товарищей был и близкий мой друг и товарищ: Власов Николай Михайлович, с которым мы в семинарии дружили, а также дружили и позднее. Власов происходил из мещан города Починки. Учился он очень хорошо: все время в духовном училище он был первым учеником, а так же и в семинарии. После окончания классов семинарии, он поступил в Казанский Ветеринарный институт, который закончил с отличием. Потом он работал в Починках ветеринарным врачом. После Октябрьской революции он участвовал в Гражданской войне, работал на фронте в военно-ветеринарном управлении. Потом он был заместителем начальника Главного военно-ветеринарного управления, а потом начальником Московской ветеринарной академии, ему было присвоено звание генерала–майора. Умер он в Москве в 1955 или 1956 году.

На другой день после прихода в общежитие, я уже ознакомился со всеми событиями в семинарии после моего вынужденного отсутствия. Оказывается, учебная жизнь в семинарии шла нормально. Начались и шли экзамены, хотя некоторые ученики выбыли из семинарии и не сдавали экзаменов. Таких учеников было очень мало, это были слабые ученики, которые оставались на другой год в том же классе, или решившие уйти в другую семинарию, где их довольно охотно принимали (Уфимское, Житомирское). В этот же день я встретился с нашим надзирателем в общежитии: Тополевым Петром Васильевичем. В семинарском общежитии было два надзирателя. В их обязанности входило: надзирать, то есть смотреть за учениками или, как обычно выражались, за воспитанниками семинария, чтобы не было нарушений правил поведения и внутреннего распорядка. Обычно, но не каждый день, дежурили по очереди. Утром они обходили спальные комнаты и следили за тем, чтобы ученики своевременно вставали, убирали постели, присутствовали в столовой во время завтрака, обеда, ужина. Появлялись в комнатах, где мы готовили уроки и в коридорах, (чтобы не курили) они же сопровождали учеников в семинарскую церковь ко всенощной в субботу вечером, и к обед в воскресенье утром. Ученики не особенно долюбливали надзирателей, но особой ненависти к ним не проявляли, и в общем, отношения были более или менее нормальные.

Как у большинства учителей, почти у всех, у каждого надзирателя было свое прозвище: Тополева П.В. звали за глаза "петрушкой" может быть потому, что его звали Петром, а вернее за его малый рост. Другого надзирателя Вишнякова Сергея Сергеевича прозвали "гусем" вероятно, за то, что он был высокого роста, человек худощавый, с длинной шеей. Каждый надзиратель имел в общежитии отдельную квартиру. Оба они, как и другие учителя семинарии, были с высшим образованием (духовная академия). По внешнему виду Тополев П.В. был небольшого роста, худощавый невзрачный на вид человек, в пенсне на носу и шнурком от него на шее. Ему было в то время около 40 лет, он был холостой. Когда мы с ним встретились (на другой день после моего возвращения в общежитие) на лестнице между 1 и 2 этажом, он шел сверху по лестнице, а я начал подниматься по ней на второй этаж.

Я поздоровался с ним и хотел пройти выше по лестнице, но он задержал меня и спросил, когда я вновь появился в общежитии. Я ответил, что вчера и ночевал в общежитии. Тогда он мне сказал: "вы, господин Подольский, исключены из семинарии, и потому должны немедленно покинуть общежитие". В ответ на это я сказал, что завтра же уезжаю домой. На этом наш разговор с надзирателем Тополевым закончился. После Октябрьской революции, и закрытия семинарии, Тополев ушел в архиереи, был в Нижнем архиереем. В 1919-1920 г.г. был обвинен в контрреволюции и расстрелян, о чем тогда сообщалось в местных газетах.

На другой день я сходил в канцелярию семинария, где получил удостоверение о том, что обучался в семинарии, удостоверение было написано от руки на полулисте хорошей плотной белой бумаги. В нем было указано, что предъявитель сего, сын священника Подольский Николай Михайлович, родившийся 3 февраля 1891 года, по окончании Починковского духовного училища, поступил в августе 1905 года в Нижегородскую духовную Семинарию, в которой обучался по май месяц 1907 года. Из Нижегородской духовной семинарии, Подольский был исключен Правлением семинарии 12 мая 1907 года. Во время пребывания в семинарии, Подольский Н.М. обучался и оказал следующие успехи по следующим предметам. Далее следовал перечень предметов и отметки по ним. Внизу, как обычно, указывалось время выдачи удостоверения. И были соответствующие  подписи ректора семинария и секретаря. Такие удостоверения учебных заведений, в которых не указывалось поведение ученика во время нахождения его в учебном заведении, назывались удостоверением с волчьим билетом. Получившие такие удостоверения лишались права дальнейшего поступления в учебные заведения, и подвергались другим ограничением при поступлении на работу и проживании в некоторый местах Российской империи.

Вот с таким удостоверением на руках я и приехал домой в начале июля месяца 1907 года. Дома меня встретили как обычно, как будто со мной ничего особенного не случилось. Мать окружила меня большим вниманием, лаской и заботой, за которые я ей был очень благодарен, и со своей стороны старался отплатить тем же. Отдохнув дома некоторое время, я начал заниматься своими обычными делами: в саду ухаживал за яблонями и ягодниками, читал газеты и книги, ходил с братом Александром на рыбную ловлю на реку Салю и на пруды около бывшего хутора Лебедева, а также два раза в неделю регулярно ходил в Болдино за почтой. В то время мы получали почту (газеты и письма) из волостного правления в Болдине, откуда два раза в неделю ездили за почтой в село Новую Слободу, где было почтовое отделение. Из Болдина до Пикшени почта доставлялась неаккуратно, ее приносили сельский староста или писарь, если в эти дни они по каким-либо делам заходили в волостное правление или с каким-либо попутчиком. Чтобы поскорее и регулярно получать почту (а отец постоянно выписывал газеты и журналы), летом в каникулы я или брат Александр ходили в Болдино два раза в неделю за почтой.

За время моего отсутствия (после пасхальных каникул и до приезда в начале июня месяца ) произошли важные события как у нас в селе, так и в окрестных селах. Еще несколько ранее ( в марте ) в большом селе Апраксене Сергаческого уезда крестьяне, доведенные полицией до озлобления убили и сожгли станового пристава. В кратце, дело обстояло так: в село приехал становой пристав. Крестьяне узнали о его приезде. Собралась толпа, пристав укрылся в помещении местной школы. Толпа крестьян подожгла школу. Пристав переоделся в женское платье и пытался выйти из школы. Его узнали, убили и мертвого бросили в огонь, где он сгорел. За это несколько крестьян села Апраксено были отданы под суд и осуждены на каторжные работы.

После событий 1905 года в России, губернаторам было предоставлено право издавать обязательные постановления, запрещающие устройство, без разрешения властей: собраний, сходок, произнесение речей, призывающих к неповиновению властям и т.д.. Виновные в нарушении этих постановлений, если они не влекли за собой судебного преследования, подвергались в административном порядке тюремному заключению сроком до трех месяцев или денежному штрафу. Губернаторы часто пользовались этим правом и тюрьмы заполнялись людьми, нарушившими эти постановления. Обычно по выходу из тюрьмы лица, состоявшие на службе в государственных учреждениях и общественных организациях, лишались прежней работы и оказывались безработные.

Эти постановления в 1907 году докатились и до нашей местности. Весной 1907 года в Болдине, за нарушение этого обязательного постановления были арестованы и посажены в тюрьму в городе Лукоянове: заведующий двуклассным училищем в селе Б.-Болдино Любаев Александр Иванович, уроженец села Пикшень наш хороший знакомый, Белавин Николай Иванович- офицер в отставке, и крестьянин Тютяев Алексей. Несколько позднее, за устройство нелегальных собраний, были арестованы и посажены в тюрьму на 3 месяца, опять же в административном порядке, т.е. без суда и следствия: заведующий столовой в селе Пикшень, студент Московского университета Вознесенский Борис Дмитриевич, и крестьяне села Пикшень - Святкин Федор Лаврентьевич и Святкин Николай Иванович. Вознесенский Б.Д. жил у учителя местной школы Авдеева Александра Петровича, который после окончания учебного года в школе уехал к себе на родину в село Васильева Слобода Болохнинского уезда.

В июне месяце 1907 года мы получили местную губернскую газету "Нижегородский листок" и читаем в отделе хроники, что губернатором за нарушение обязательных постановлений об устройстве собраний, священник села Пикшень, Подольский Михаил Александрович оштрафован на 300 рублей, а учитель Пикшенской школы, Авдеева Александра Петровича подвергнуть аресту на три месяца. Это было большим ударом, как для отца, так и для всей нашей семьи, еще не оправившейся от несчастия, случившегося со мной. Платить штраф в 300 рублей отец не мог, т.к. не имел таких денег и, кроме того, обычно лица, подвергнутые наказанию (арест, штраф), лишались работы. Возникал вопрос о возможности отстранения от должности священника, нашего отца, но это было не подвластно губернатору, а это мог сделать  только архиерей по своему духовному ведомству. Вопрос этот пока оставался неопределенным. Через некоторое время отцу было предъявлено распоряжение губернатора об уплате штрафа в сумме 300 рублей. Отец от уплаты штрафа отказался, мотивируя это тем, что у него нет таких денег.

В связи с арестами и штрафами возник вопрос о том, что кто-то доносил полиции, кто-то осведомлял ее о тех лицах, которые подвергались преследованию и взысканиям. Оказалось, что провокатор и осведомитель жил рядом с нами, то есть был нашим соседом. Это был псаломщик или дьячок Знаменский Федор Иванович. Это был старик 60-70 лет, он был около 40 лет в Пикшени дьячком. В семье своей имел жену и дочь. Был человек очень суровый, свирепый и вспыльчивый. Отец относился к нему нормально, никаких недоразумений между ними не было, и то, что он впоследствии оказался доносчиком на отца, объяснить трудно. По-видимому, он за свою "работу" получал от полиции вознаграждение, а был он человек жадный особенно на деньги. Жил он в Пикшени давно - поступил туда, как только построили церковь, т.е. около 40 лет. Когда крестьяне в селе узнали о такой работе дьячка, они были возмущены его поступком и грозили ему отомстить, что в последствии и выполнили. У отца отношения с крестьянами были хорошие. Несмотря на некоторые недостатки его характера, его уважали, и он пользовался авторитетом среди прихожан.

Вместо арестованного студента Вознесенского, для заведования столовыми был прислан другой студент, который называл себя Протопоповым  Клавдием Ивановичем. Приехал он в наше село в начале июня месяца и пробыл недолго, через месяц он уже уехал обратно. Жил и питался он у нас, это был по внешнему виду, высокий худощавый человек с черными слегка кудрявыми волосами. О себе он говорил очень мало. Попросил у отца разрешение, чтобы письма, которые будут приходить сюда, были адресованы не ему, Протопопову, а адресовались на имя отца, причем фамилия "Подольскому" будет подчеркнута двумя чертами. Отец разрешил это делать, письма с таким условным знаком приходили по почте и передавались настоящему адресату. В связи с этим, и тем, что Клавдий Иванович не говорил о том, откуда он приехал, где учится и т.д., у нас сложилось убеждение, что он живет здесь под вымышленной фамилией, и что в действительности он не то лицо, за которое себя выдает.

С крестьянами он близко не сходился, к ним не ходил и не приглашал их к себе, вел скромный образ жизни. В июле месяце он также быстро собрался и уехал от нас, не сказав, куда едет, а мы его тоже не расспрашивали об этом. После его отъезда столовые скоро закрылись, т.к. надобность в них миновала – поспел новый урожай. Летом отец с матерью как-то ездили в Лукоянов, специально для посещения в тюрьме заключенных :знакомых Любаева А.И., Белавина Н.И., Вознесенского Б.Д., Святкина Ф.Л., Святкина Н.И. и отвезли им "подкрепление" к их скудному тюремному пайку – банки консервов, оставшихся от запасов столовой.

Неопределенность в положении отца, в связи с наложением на него штрафа, тянулась до второй половины июля месяца. Около 20 июля через Благочинного (священника, назначенного архиереем для связи с церковными служителями) было передано распоряжение архиерея о том, что отцу штраф в 300 рублей, наложенный на него губернатором, заменяется ссылкой в Городетский мужской монастырь сроком на один месяц, куда он немедленно должен отправится для отбытия наказания. Между прочим, Благочинный, прислав распоряжение архиерея, на отдельной записке написал отцу следующее: "Мне, Михаил Александрович, за то, что на вас не донес, предложено подать в отставку".

В первых числах августа отец отправился к месту ссылки в Городецкий мужской монастырь, отбыл ссылку и в первых числах сентября возвратился обратно домой. Между тем, крестьяне открыто заявляли провокатору дьячку Знаменскому, чтобы он с семьей убирался из села Пикшень, и грозили расправится с ним, если он не уедет и останется жить здесь в Пикшени. К этому времени возвратились домой после отбытия наказания в тюрьме Любаев А.И., Святкин Ф.Л., Святкин Н.И, которые тоже считали дьячка Знаменского виновным в их осуждении. На полях в этот год был получен неплохой урожай. Дьячок имел около 9 га церковной земли, обрабатывал ее, и собирал урожай. Крестьяне пригрозили ему, что сожгут у него копны со сложенными снопами хлеба. Поэтому копны с хлебом дьячок сложил рядом (очень близко), около своего и нашего двора крытого соломой, в надежде на то, что в случае пожара сгорит и наш крытый соломой двор, а с ним вместе и наш дом. В ночь на 3 сентября 1907 года был совершен поджег копен с немолоченным хлебом дьячка. Сбежавшийся на пожар народ не помогал провокатору тушить огонь, люди лишь смотрели на пожар и предохраняли от загорания наш двор. Так сгорел урожай хлеба у дьячка. На другой день после пожара приехал домой отец, после месячной ссылки в монастырь. Через 2-е недели после пожара дьячок Знаменский перевелся в другое село в км 20 от нас. И быстро уехал с семьей из нашего села навсегда. Школьный учитель Авдеев Александр Петрович не возвратился на работу в наше село, он был уволен с работы, и после отбытия тюремного заключения устроился на работу табельщиком на одном из заводов в Балахнинском уезде.

Около 10 сентября 1907 года к нам в школу приехала вновь назначенная учительница Шилова Анастасия Осиповна. Шилова Анастасия Осиповна родилась в крестьянской семье в селе Нехорошево Лукяновского уезда б. Нижегородской губернии 4 октября (старого стиля) или 16 октября нового стиля 1889 года. Таким образом, к приезду в Пикшень на работу ей было 18 лет 11 месяцев, а точнее 19 лет.

Отец ее, Осип Федорович, после отбытия военной службы в кавалерии, недолго прожил в селе Нехорошеве и поступил на работу на хутор "Батмас" к помещице Гориновой Юлии Ивановне, у которой он и работал до своей смерти, в феврале 1916 г. У помещицы Гориновой он был старостой на хуторе, т.е. старшим рабочим, получая за свой труд 10 рублей в месяц. В его обязанности входило руководить рабочими на работах, посылать их на ту или другую работу, и выполнять распоряжение управляющего имением. В имении было всего около 1000 десятин земли (около 1100 га) в том числе пашни, лугов и выгонов около 700 десятин и 300 десятин леса.

На хуторе Батмас, владелица имения  Горинова, жила только в летнее время, а на зиму она уезжала на жительство в Починки, где у нее был дом и усадьба с садом. Хутор Батмас (теперь совхоз Большевик) находился в 2 км от села Ужевка и в 3 км от села Большая Поляна Лукояновского уезда (от Починок 20 км). В семействе отца Осипа Федоровича Шилова в селе Нехорошеве  были: старший брат Андрей и две сестры. После прихода с военной службы Осип Федорович женился на крестьянке того же села Потемкиной Екатерине Николаевне. В конце 1889 года у них родилась дочь, которую назвали Анастасией или Настенькой, как стали звать ее в семье. В начале 1890 года Осип Федорович с семьей выехал из села Нехорошего и поступил на работу на хутор Батмас к помещице Гориной Юлии Ивановне.

В 1892 году семью постигло тяжелое горе: в августе месяце умерла мать Насти, и девочка осталась сиротой без родной матери. Мать болела недолго, и как говорили родные, умерла от холеры, а точнее от дизентерии. Похоронили ее на кладбище в селе Ужовке. Через некоторое время отец женился на другой – дочери дьячка из села Чиргуши, Архангельской Татьяне Петровне. В доме появилась мачеха. Мачеха не любила неродную дочь и она жила в новой семье не видя материнского внимания к себе и ласки, которые необходимы детям. От второго брака родилось несколько детей, из которых трое остались в живых: 1) сын Семен, родившийся в 1894 году, 2) дочь Анна, родившаяся в 1896 году и 3) дочь Мария, родившаяся в 1904 году.

Хотя отец и жалел свою дочь-сиротку, но много он для нее сделать не мог, хотя может быть и желал бы сделать для нее все хорошее. Безрадостное детство было у сироты, это видели все люди, которые проживали на хуторе.          По-видимому, это видела и хозяйка хутора - Горинова Юлия Ивановна. Она сама была вдовой. Единственная ее дочь умерла молодой, прожив 1-2 года в замужестве. Она жалела девочку - сиротку и оказывала ей внимание. Когда девочка достигла школьного возраста, Горинова Юлия Ивановна взяла ее с собой в Починки, где у нее имелся дом и усадьба, поместила ее в своем доме, предоставив ей жилье и питание, и отдала ее учиться в Починковское начальное училище (в Земскую школу).

Настя Шилова поселилась в доме Гориновой, в одной комнате с экономкой хозяйки Любовью Петровной Архангельской, или как ее звали тетей Любашей, сестрой мачехи, т.е. второй жены отца. Комната была небольшая; в ней стояли две кровати: тети Любаши и Насти. Дом Гориновой был в центре Починок и выходил на базарную площадь. Рядом с ним с южной стороны был двух этажный дом Кисельникова, в котором с 1901 года помещалось общежитие духовного училища, где жил и я во время пребывание в духовном училище, т.е. с 1901 по 1905 год. После октябрьской революции дом Кисельникова был занят под почтовую контору, которая помещается здесь до настоящего времени (1968г.).

В доме Гориновой кроме хозяйки помещицы, тети Любаши, проживали: бабушка Ульяна Феклюшева с дочерью Анютой, которая (дочь) была на 1 год старше Насти, конюх Иван и сторож Герасим. Бабушка Ульяна была вдова и работала кухаркой или стряпухой. За свой труд она получала 2 рубля в месяц. Это была очень хорошая добрая женщина. С ее дочкой Анютой Настя скоро подружилась. Это была самая лучшая подруга Насти: они вместе играли, учили уроки, ходили в школу и ходили гулять. Дружба их сохранилась до самой смерти Анюты, умершей очень рано в 1919 году, когда ей было 30 или 31 год. Самые лучшие воспоминания сохранились у Насти о бабушки Ульяне. Она учила девочек, Настю и свою дочь Анюту, всему хорошему, любить труд, делать людям добро и т.д. Умерла бабушка Ульяна уже после смерти дочери около 1925-1926 года. После смерти Гориновой она жила уже в своем доме в Починках, там у нее был небольшой, ветхий домик.

Конюх Иван был молчаливый, суровый человек, малоразговорчивый. Сторож Герасим был маленького роста, безродный человечек, как говорят  "с простинкой". Умер он внезапно, упав с сарая или с сушил. Кроме всех этих людей у Гориновой постоянно проживала бывшая гувернантка ее дочери (умершей рано) Елизавета Андреевна Гамбурцева – старая дева. Настя Шилова осенью 1898 года поступила в Починковское начальное училище (в земскую школу). Школа помещалась в деревянном здании на базарной площади Починок, недалеко от места жительства Насти. Первой учительницей ее была Гуляева Надежда Павловна, жена учителя греческого языка в духовном училище, Гуляева Ивана Дмитриевича. Это была опытная учительница с большим стажем работы. Ученики очень любили свою учительницу и у Насти остались самые лучшие воспоминания о ней.

На каникулы Настя уезжала домой, то есть на хутор Батмас, где проживал и работал ее отец с женой - мачехой и со своими детьми.  Через три года Настя окончила начальное училище. К этому времени или несколько ранее в Починках открылась второклассная женская школа с трех годичным сроком обучения. Школа имела задачу готовить учителей "школ грамоты" в деревнях, а лучшие и более способные ученицы после сдачи экзамена (при Починковском духовном училище) на звание учителя церковно-приходской школы получали место учителя в церковно-приходской школе. Для школы было выстроено специально двухэтажное здание в Починках на окраине села, около так называемой напольной церкви. При школе было общежитие, в котором жили ученицы, которые приехали учиться из сел и деревень, и у которых в Починках не было родственников, у которых они могли бы жить. 

В школе обучались главным образом дети низшего духовенства: дьячков, дьяконов, и редко были и дети священников, а также дети волостных писарей, купцов и даже управляющих имениями, но большая часть учащихся были дети бедных родителей. Между  прочим в этой школе училась дочь мужичка-купца лесопромышленника из села Байкова Лаврова Иван Ивановича, впоследствии мать б. президента Академии медицинских наук профессора Блохина Николая Николаевича, который родился в Лукоянове в семье земского врача Блохина, жена которого была дочь Лаврова И.И., учившейся в Починковской второклассной школе. В свое время Лавров для зятя выстроил в Лукоянове два дома, в которых в настоящее время помещаются районная контора связи и народный музей на площади Мира. Вот во второклассную школу в Починках Горинова Юлия Ивановна и определила Настю Шилову, после окончания начального училища.

Вместе с ней в эту школу поступила и ее подруга Анюта Феклюшова. Они были в школе приходящими, то есть жили на прежней квартире в доме Гориновой, а не в общежитии школы. Ходить в школу было несколько дальше, чем в начальную школу, но это особого труда для них не составляло. В школе преподавали три учительницы, из которых одна была, заведующей школы. Кроме того, был так называемый приготовительный класс, учительницей в котором была Пивницкая Анна Ивановна, переведенная сюда из Пикшенской церковно-приходской школы. Анна Ивановна была моей учительницей в Пикшенской школе  в 1900-1901 году, когда я учился в третьем классе церковно–приходской школы и заканчивал эту школу.

Из всех учительниц Починковской  второклассной школы, у Насти Шиловой осталось хорошее воспоминание об учительнице пении Марии Леонидовне Апраксиной, сестре известного в свое время Нижегородского врача Апраксина. У Насти был хороший голос – альт, и учительница пения включила ее в состав ученического хора, который пел на правом клиросе в напольной церкви в Починках. В эту церковь ученицы ходили в обязательном порядке каждую субботу вечером ко всенощной и в воскресенье утром к обедне. По назначению учительницы пения Настя Шилова, во время больших праздников назначалась для чтения в церкви во время всенощной-шестипсалмия, а за обедней – апостола. По пению Настя все время имела бал

Так прошли три года занятий во второкласной школе, и весной 1905 года школа была закончена. Однако в это время она не могла поступить на работу учительницей, т. к. ей не было 16 лет. Пришлось ходить в третий класс школы еще один год. В этот год она сдала экзамены при Починковском Духовном училище на звание учительницы церковно-приходской школы. К новому учебному году 1906-7 годов Настя Шилова, вероятно, не без содействия Гориновой Юлии Ивановны была назначена учительницей в церковно-приходскую школу в село Темяшево Лукояновского уезда. Село Темяшево было большое мордовское село (теперь оно в мордовской автономной области). В школе было две учительницы. Одна – местная мордовка, тоже кончившая Починковскую втроклассную школу. Она вела занятия с младшим отделением: первый и 2 класс и обучала учеников на родном мордовском языке. Вторая, вновь приехавшая учительница, занималась с 3 и 4 классом, обучала на русском языке.

Хотя в школе работало две учительницы, зарплата (или как тогда называлось жалование) в школе по смете было ассигновано только на один учительский комплект. Поэтому сумму 15 рублей в месяц на одного учителя делилось по полам, т.е. по 7,50 ежемесячно. В Темяшево к месту работы свою дочь повез сам отец Осип Федорович. В первый же день по приезде возник вопрос о ночлеге, т.к. при школе квартиры не было. Их пригласил на ночлег к себе один мужчина, живший недалеко от школы. Избушка, в которую они пришли ночевать, была старая, маленькая и вся закопченная дымом. Топилась она по-черному, т.е. у печки трубы не было, и весь дым из печки шел наружу через открытую входную дверь. От этого потолок и стены избушки были черными от дыма. К тому же, как оказалось, хозяин дома имел физический недостаток: ступни ног у него были обращены не вперед, как обычно, а во внутрь, т.е. повернуты на 90 градусов против обычного. С таким же недостатком оказался (по наследству) и сын его, будущий ученик Насти. К тому же население села говорило на своем мордовском (мокша) языке, непонятном для приехавшей в село русской по национальности учительницы и ее отца.

Такая обстановка произвела на отца учительницы такое тяжелое впечатление, что он хотел было, захватив обратно с собой дочь, уехать обратно домой. Но до этого дело не дошло. Решили остаться и искать другую квартиру. Вскоре квартира была найдена в семье сельского писаря. Семья у писаря была небольшая: хозяин дома, его жена, и сын - ученик сельской школы. Другой взрослый сын жил и работал на стороне. Договорились, что за квартиру и питание учительница будет платить 5 рублей в месяц. Таким образом, из 7,50 месячной зарплаты, у учительницы оставалось 2,50 на все другие расходы. Начались первые занятия, а потом последовали и обычные школьные занятия. Так началась трудовая деятельность Насти Шиловой, 16 летней девушки, теперь она стала называться не Настей, а Анастасией Осиповной.

Все шло нормально, как на занятиях в школе так и на квартире, ничто не предвещало чего-нибудь неожиданного, но однажды утром хозяйка квартиры напекла блинов, накормила блинами сына ученика и учительницу, и они вскоре отправились на свои обычные занятия в школу. Прошло около 2-х часов после прихода их в школу – из квартиры пришли соседи и передали печальную новость : хозяйка квартиры, которая только что накормила ее блинами внезапно умерла. В то время в селе не было медицинской помощи, врач находился в Починках на расстоянии 30км. Погоревали родные и близкие знакомые умершей так внезапно и похоронили ее.

Оставаться на квартире было нельзя, и пришлось искать новую квартиру, вскоре квартира была найдена, у продавщицы казенной винной лавки. Это была женщина вдова, русская по национальности, имевшая 2-х детей школьного возраста. При найме квартиры новая хозяйка поставила условия, чтобы квартирантка во время отсутствии хозяйки отпускала бы покупателям (т.е. продавала ) из магазина-лавки водку и другие водочные изделия. Пришлось с этим согласиться, т.к. иначе трудно было найти в селе другую подходящую квартиру. Здесь за квартиру с питанием учительница платила 5руб 50 коп. Таким образом на остальные расходы оставалось 2 руб в месяц. На этой квартире учительница прожила до конца учебного года. На время зимних каникул, а также на летние каникулы Настя уезжала домой, т.е. на хутор Батмас, где жил ее отец с семьей. Так прошел первый учебный год в жизни молодой учительницы.

Во второй половине учебного года школу посетил и обследовал уездный наблюдатель церковно-приходской школы, священник села Кочкурого - Миловский. Наблюдатель школы назывался инспектором церковно- приходских школ в земских школах, в каждом уезде был инспектор народных училищ, назначаемый министерством народного просвещения. Наблюдатель церковно-приходских школ назначался епархиальным начальством из числа священников, окончивших курс духовной семинарии. При обследовании Темяшевской школы учительница попросила наблюдателя перевести ее в другую, хотя бы тоже мордовскую школу, расположенную ближе к дому ее отца, и в которой имелась бы при школе квартира для учителя, т.к. здесь в Темяшеве ей приходиться жить на квартире работницей винной лавки и иногда, в отсутствие продавщицы, заниматься продажей водки, что несовместимо с работой учительницы. Выслушав учительницу, наблюдатель согласился с ее доводами и обещал, если будет возможность удовлетворить ее просьбу.

Наблюдатель сдержал свое слово к новому учебному году учительница Шилова была назначена учительницей в Пикшенскую церковно-приходскую школу, на свободное место после учителя А.П. Авдеева, который, как уже было указано выше, был подвергнут губернатором аресту в административном порядке за нарушение обязательных постановлений губернатора об устройстве собраний, а потом уволен за это с должности учителя.

Около 10 сентября 1907 года новая учительница Анастасия Осиповна Шилова приехала в село Пикшень 18 летней девушкой, чтобы здесь продолжать обучение грамоте мордовских крестьянских детей. В тех селениях, где имелись церкви и при них священники, заведующим церковно-приходской школы считался священник. В селе Пикшень заведующим школы считался мой отец. Поэтому в первый же день приезда на работу новая учительница пришла знакомиться и предъявить документы о своем назначении к нам. Это было под вечер. Как вспоминает Настя, да припоминаю и я, новая учительница пришла к нам, когда вся наша семья была в столовой, мы пили вечерний чай.

Семья наша тогда состояла из пяти человек: отца, матери, меня 16 летнего старшего сына, дочери Клеопатры 10 лет и сына Бориса 7 лет. Другой сын Александр 13 лет учился в Починках в духовном училище и уехал туда на учебу несколько ранее. Отец просмотрел документ о назначении учительницы в Пикшенскую школу, сказал, чтобы она немедленно начинала занятия с учениками, познакомил ее с бытом и нуждами населения и учеников, и представил ей ее первых учеников в школе – свою дочь Клену, ученицу 3 класса и вновь поступающего в школу сына Бориса. В заключение, отец новой учительнице пожелал успехов в работе по обучению детей, а так же сказал, что школа отапливается церковными дровами, в том числе и квартира  учительнице, а обслуживание школы (уборка, мытье полов, топка печей) также будет производиться церковными сторожами, как было и ранее. Новую знакомую пригласили пить чай, отчего она не отказалась. Словом, мы приняли ее приветливо, и от первого знакомства с ней у нас в семье осталось хорошее впечатление.

Анастасия Осиповна Шилова проработала учительницей в Пикшенской школе 16 лет, здесь вышла замуж, здесь у нее родилась дочь Катя, и осенью 1923 года отказалась от работы вследствие переезда на жительство в другое место – в соседнее село Б- Болдино, затем в Починки, а в 1925 году в город Лукоянов, где работала сначала воспитательницей в детском саду, а потом учительницей в школе глухонемых. В 1945 году в связи с закрытием школ глухо немых она ушла на пенсию и доживала свою жизнь в городе Лукоянове. Более подробно об этом будет описано в дальнейшем по мере свершения тех или иных событий. После такого длительного перерыва и отступления, вызванными рассказами из биографии Анастасии Осиповны Шиловой, вновь перейдем или точнее вернемся к заметкам о моем житье-бытье в доме отца с 1907 года по конец 1909 года.

Началась моя жизнь в доме отца. Это была для меня несколько необычная обстановка. За последние шесть лет обучения в духовном училище и семинарии я отвык от дома, т.к. приезжал туда только на каникулы, на сравнительно ( за исключением лета) короткое время, а теперь здесь, в доме родителей, у меня было, так сказать, постоянное место жительства. Я отвык за время учебы от своих бывших товарищей – крестьянских ребят, да и они, будучи старше меня по возрасту женились, обзавелись семьей и сделались помощниками своим родителям в сельском хозяйстве: пахали, убирали урожай – словом были хорошими помощниками в своем хозяйстве.

Не то было у нас: сельским хозяйством отец не занимался, а причитающуюся на его долю церковную землю, сдавал исполу крестьянам т.е. крестьяне пахали, засевали землю, убирали урожай, а зерно и солому делили пополам. При этом отец  не следил за земляками (так назывались эти крестьяне), а только приходил делить урожай к ним на гумно, после обмолота той или иной культуры. Конечно, при таком ведении хозяйства могли быть злоупотребления доверием отца, на что ему неоднократно указывали отдельные крестьяне. Отец не обращал внимания на эти указания и довольствовался тем, что ему доставалось на току гумна при разделе урожая. Нужно отметить, что земляки отца, через несколько лет поправляли свое хозяйство и делались крепкими середняками, или даже зажиточными. Когда я стал постоянно жить в семье отца, система такого ведения сельского хозяйства у отца не изменилась, с той только разницей, что при дележе урожая на гумне земляков стал присутствовать я, его старший сын. Усадьбы под домом отец использовал также исполу, о чем была соответствующая договоренность с земляками. Обычно усадьба засевалась коноплей. В саду свободное место использовалось под картофель, а также для посева люцерны. Осенью 1907 года мы с отцом ездили в Починки, где учился брат Александр. Результатом этой поездки была фотокарточка, на которой были сняты отец с двумя сыновьями. Снимались мы в фотографии Барабанова, единственная фотография в Починках в то время. Фотографировал он не особенно хорошо и иногда портил карточки неудачной ретушью. Наша карточка тоже не избежала этого дефекта – нос у брата Александра оказался испорченным ретушью, так что он не совсем похож на себя.

Из Починок для своего сада я привез несколько кустов терновника из сада священника в Березенках, брат которого был мой товарищ по семинарии. До этого ни у нас в саду, ни в других окрестных садах терновника не было. Осенью 1907 года наша семья познакомилась семьей Любаевых, проживавших в Пикшени. Отец Любаевых Иван Максимович был сельским писарем у нас в селе. Он отличался неуживчивым характером и поэтому несколько раз отстранялся от должности, а потом его и совсем уволили. К тому же, он увлекался выпивкой. Хотя Иван Максимович по национальности был мордвин, но он долгое время жил и работал на стороне, среди русских. Жена его Евгения была русская, уроженка Орловской области. Поэтому в семье разговорным языком был русский. Все дети хорошо говорили по-русски, хотя понимали и знали и мордовский язык. В семье было 4 брата и 4 сестры. Старший сын Александр Иванович был на 10 лет моложе моего отца, и на 11 лет старше меня. Он окончил учительскую семинарию в городе Киржач Владимирской губернии и работал учителем, а последнее время был заведующим 2-х классным училищем министерства просвещения в Болдине. Весной 1907 года за нарушение обязательных постановлений губернатора он был арестован, отсидел три месяца в тюрьме города Лукоянова, лишился места и теперь жил у отца в селе Пикшени.

Второй брат Алексей был на 2-3 года старше меня и теперь учился в учительской семинарии в городе Кержаче. После окончания учительской семинарии он был учителем во Владимирской губернии. Третий брат Василий, по возрасту был ровесник мне, в жизни он был каким-то неудачником. Он кончил двухклассное училище в Болдине и решил поступить по примеру своих старших братьев в учительскую семинарию. Года 2 или 3 он ездил в Киржач сдавать экзамены для поступления в семинарию, но каждый год экзамены кончались неудачей, и в семинарию он так и не поступил. Потом он поступил в Григорьевскую низшую сельскохозяйственную школу (около села Обухова Лукояновского уезда), он окончил ее и в 1912 году был взят на военную службу. Призывались мы с ним вместе в Лукоянове осенью 1912 года. Он был призван, а я оставлен, так как имел льготу по семейному положению. Василий Любаев служил в Петербурге в офицерской электротехнической школе, где его застала война 1914 года, во время войны он был откомандирован в Сербию, где ставил мины на реке Дунай. После Октябрьской революции он работал в земельных органах, женился на вдове, имевшей одну дочь, и был как-то один раз у нас в Лукоянове. К настоящему времени он уже давно умер. Младший брат Иван учился в городе Арзамасе в учительской семинарии, болел туберкулезом, от которого и умер во время учебы в семинарии 1911 году. Осенью 1907 года старший сын Александр Любаев был вынужден жить у своего отца в селе Пикшени. Здесь наша семья и, главным образом, я с ним и познакомились.

В это время Александр Иванович был молодым человеком ему было около 27 лет, был холостой, вино не пил, не курил и вел скромный образ жизни. По внешнему виду он был среднего роста, худощавый, носил очки, т.к. был близорукий. Лицо его было в веснушках, как и у других братьев Лубаевых (по наследству от матери). Вынужденное безделье тяготило его, узнав из газеты, что в Чердынский уезд Пермской губернии требуются для работы учителя, он послал туда соответствующий запрос. Получил ответ, что может быть принят на работу учителем в одну из школ Чердынского уезда. Сначала он хотел туда поехать, но потом, посмотрев на карте, где расположен Чердынский уезд, а это был глухой район, удаленный от железной дороги и губернского города, он решил туда не ехать и остался в Пикшени до более благоприятного времени. Александр Иванович стал заходить к нам сначала за газетами, а потом и просто так.

Отец в то время выписывал губернскую газету "Нижегородский листок" и одну ежедневную газету прогрессивного направления, кажется "Современное слово", издававшуюся в Петербурге. Как-то поздней осенью, или в начале зимы Александр Иванович задумал ликвидировать свой пчельник и предложил моему отцу купить у него пчел. Приблизительно за год до этого отец заинтересовался пчеловодством, купил книжку руководства по пчеловодству  и сам сделал по чертежам,  имевшимся в руководстве, улей системы Кована. Трудно сказать, почему он выбрал именно этот улей, а не общепринятый системы Додон-Блатта. Хотя обычно пчел зимой не покупали, т.к. их нельзя было посмотреть и узнать, в каком состоянии они находятся, есть ли у них корм в достаточном для зимовки количестве, отец купил пчел у Александра Ивановича. Уговорились за 5 ульев с пчелами и медогонку – самодельную (кадушка дубовая с самодельным приводом) уплатить 50 рублей в рассрочку. Т.к. пчелы были уже составлены на усадьбе Любаевых в омшанник, то было решено оставить их в омшаннике до весны и перенести их к нам весной. При выставке пчел весной 1908 года оказалось, что зимой погиб один улей. Продавец пчел вследствие этого уменьшил первоначальную цену за купленные ульи, и никаких недоразумений не возникло.

Весной 1908 года я и Вася Любаев в один из ясных весенних дней перенесли на веревочных носилках улья к нам в сад. Весну 1908 года нужно считать началом занятия пчеловодством моего отца и меня. Я заинтересовался пчеловодством не менее отца и занимался им во все время моего пребывания в родительском доме. Потом занятия пчеловодством продолжал мой отец вплоть до отъезда его из Пикшени в 1930 году. Александр Иванович Любаев познакомил меня с журналом "Вестник знания", который он выписывал  еще будучи учителем в Б.-Болдине. Это был ежемесячный толстый научно-популярный журнал. Издавался он в Петербурге Битнером Вильгельмом  Вильгельмовичем, он же был и редактором этого журнала. В журнале помещались популярные статьи по всем вопросам наук.

К журналу были так же – приложения по одной книжке каждый месяц, небольшого формата, преимущественно по вопросам естествознания. В журнале был отдел переписки с читателями, главным образом с подписчиками, где давались советы по вопросам повышения знаний, самообразования, рекомендовались книги по тому или иному вопросу читателя, которые рекомендовалось прочитать, давались сведения об учебных заведениях, условия поступления в них, давались советы по самостоятельному изучению того или другого предмета, для подготовки на аттестат зрелости и т.д. Журнал так же пропагандировал изучение международного языка эсперанто, давались адреса лиц, желающих переписываться на этом международном языке. В одном из приложений к нему был учебник языка эсперанто. В журнале помещались статьи и на политические темы, но делалось это осторожно, чтобы не навлечь на себя подозрений и репрессий со стороны правительства после подавления революции 1905 года. В приложениях к журналу была издана книга Августа Бебеля – "Женщина и социализм". Журнал был рассчитан главным образом на сельских учителей и лиц, желающих получить знания и повысить свое образование.

Под влиянием журнала "Вестник знания" у меня появилась мысль о получении знаний путем самообразования, чтобы в дальнейшем попытаться сдать экзамен на аттестат зрелости и, так же, получить доступ к высшему образованию наравне с моими  прежними товарищами, оставшимися обучаться в семинарии. Эта конечно была мечта юноши в 17 лет, проживающего в глухой деревне, куда почта доходила с оказией только два раза в неделю, но эта мечта, хотя и отдаленная и трудная, казалась мне все же осуществимой в будущем. По просьбе отца он (А.И.Любаев*) выписал журнал "Вестник знания" и на 1908 год. Так заканчивался богатый событиями 1907 год. В начале 1908 года на зимних каникулах к нам приезжал, на несколько дней дядя Дмитрий, или как мы его называли дядя Митя. Мы, дети – его племянники, каждый раз были рады его приезду. Он всегда с собой привозил нам гостинцев – конфет и других сластей. Он очень любил нас, своих племянников. В этот приезд, кроме всего прочего, он привез  с собой фотографический аппарат, размером 9 на 12 см, фото принадлежности и другие необходимые для фотографирования материалы. Он сделал несколько снимков, но время не благоприятствовало этому, была зима, дневного света было недостаточно.

Вскоре он уехал, но сказал, что летом опять приедет к нам  с фотоаппаратом и оставит фотоаппарат мне, старшему племяннику, а себе купит другой,  большего размера. Он рекомендовал мне к лету выписать руководства по фотографии и хорошо изучить их. К нам иногда заходила местная учительница Анастасия Осиповна Шилова. Во втором полугодии 1908 года у нее в семье отца, умерла вторая мать. После нее осталось трое детей, из которых младшей дочери Марусе было около четырех лет, несколько даже меньше. После смерти матери, Анастасия Осиповна взяла Марусю к себе на воспитание и привезла ее в Пикшень. С приездом к учительнице ее сестры Маруси, они с сестрой стали чаще бывать у нас, так как обычно Борис и Маруся играли между собой хотя по возрасту мой брат был на 3-4 года старше Маруси. Взрослые в это время занимались разговорами, или грызли семечки ( за исключением отца ), или читали газеты и журналы. Весной в саду появились четыре улья с пчелами, купленные у Любаева А.И. С постановкой в саду ульев с пчелами  в ясный солнечный теплый день в саду появлялся такой радостный гул от летающих пчел, который известен только истинным пчеловодам и любителям природы. Этот пчелиный гул придает человеку бодрости и поднимает его настроение и самочувствие.

Такую бодрость духа и настроения я каждый раз чувствую и теперь, спустя 60 лет после начала занятия пчеловодством, когда я выхожу в наш сад, где стоит улей с пчелами  и слышен особый, не передаваемый гул от лета пчел в теплый ясный весенний или летний день. Теперь у меня работы прибавилось. В мои обязанности вошел повседневный уход за пчелами, ремонт пчеловодного инвентаря, а потом, совместно с отцом устройство новых ульев для пчел. Улья мы с отцом, а впоследствии я один, изготовляли сами, хотя они и не выходили так красивы, если, бы их изготовлял настоящий мастер – столяр, но они были прочны. В первый же год ведения пчел мы получили порядочное количество меда, который выкачали из рамок на медогонке. Хотя медогонка и была самодельной и представляла из себя дубовую кадку с барабаном внутри,  на четыре гнездовых рамки и самодельным приводом для приведения в движении барабана, она вполне хорошо обслуживала наш пчельник, доходивший в последнее время до 20 ульев вплоть до отъезда отца и матери из Пикшени в 1930 году.

Летом приехал из Починок брат Александр. Он окончил курс духовного училища и был переведен для продолжения образования в Нижегородскую духовную семинарию. Сестра Клена в этот год окончила Пикшенскую церковно-приходскую школу и с будущего учебного года должна была поступать в Нижегородское епархиальное училище. Брат Борис был оставлен в младшем отделении церковно-приходской школы на второй год, так как плохо говорил. Т.е. косноязычил, не выговаривая правильно некоторые буквы. Летом мы с братом Александром, а так же с Васей Любаевым  довольно часто ходили ловить рыбу в реку Саля и на пруды к деревне Аникеево и в лесной участок Парубки, где был устроен большой новый пруд для водопоя скота. В Сале на удочку мы ловили главным образом пескарей, изредка окуней. В прудах были караси, которые также хорошо ловились на червяков. Иногда Вася Любаев брал с собой на рыбную ловлю младшего брата Ваню, а так же сестру Надю.

Летом к нам опять приезжал дядя Митя. Дядя Митя был младшим братом моей мамы, на несколько лет старше ее. Учился он в Семеновке, в городском училище, которое и окончил. Как передавала моя мама, во время учебы в Семенове кто-то из его товарищей во время игры между учениками повредил ему ногу, и он остался на всю жизнь хромым. Был он очень высокого роста, но толщина несколько как бы уменьшала его рост, и он казался не таким высоким, каким был в действительности. Волосы на голове у него были черные (в мать), а борода, которую он коротко подстригал, а также усы были рыжие (как у его отца, моего дедушки Ивана). Всю жизнь он прожил одиноким, холостяком. Работал сельским учителем в земских школах Нижегородского уезда. Долгое время  работал в д. Оранки ( где был мужской монастырь), а так же в с. Чернухе, Нижегородского уезда, где я был у него осенью 1905 года, когда забастовали ученики духовной семинарии. После он был учителем в с. Лукине. Он очень любил своих младших сестер и братьев, а так же нас племянников. По желанию своей матери, нашей бабушки Елены, он на свои средства в 1898 году вместе со своей сестрой тетей Сашей  из Нижнего Новгорода совершил путешествие  в Понетаевку, Саров и Дивеево. Случайно в этом путешествии участвовал и я, так как в это время меня в Нижний, с собой привезла бабушка. Потом дядя Митя взял бабушку Елену и тетю Сашу на богомолье в Киев в Киево-Печерскую лавку. Кроме того  они втроем совершили поездку  в Казанскую губернию в город Мамадьвин к дяде Алексею старшему брату дяди Мити, который там был инспектором народных училищ. Это была последняя поездка дяди Мити со своей матерью, так как вскоре бабушка Елена умерла.

Дядя Митя участвовал в революционном движении 1905 года, имел связь с передовыми рабочими и помогал в распространении нелегальной литературы и прокламаций. Однажды в 1905 г. он принес своей сестре, монахине тете Саше большой сверток с прокламациями  и просил ее временно похранить их у себя в монастыре. Тетя Саша отказала ему в его просьбе. После этого случая он перестал ходить и встречаться со своей сестрой до своей смерти, несмотря на то, что до этого они жили очень дружно и дядя Митя обязательно заходил к ней, когда приезжал в Нижний. После 1905 года Дядя Митя на некоторое время был уволен или отстранен от работы за свое участие в революционном движении. Однако прямых улик у полиции было недостаточно для привлечения дяди к суду или наказанию в административном порядке и через некоторое время он опять получил место учителя, но в другом селении того же Нижегородского уезда. В этот приезд  к нам дядя Митя вновь привез с собой фотографический аппарат со всеми принадлежностями, необходимыми для фотографирования. Дядя обучил меня и брата Александра фотографированию. Пока дядя был у нас, мы много фотографировали. На первых порах было много неудач, но это не смущало нас и мы продолжали делать снимки. Перед отъездом  дядя нам сказал, что он думает купить себе новый фотографический аппарат большого размера (13 на 18) чем прежний, а привезенный аппарат он оставляет у нас и дарит мне.

Это была большая радость для меня, я горячо благодарил его за подарок. Мы, племянники, с дядей Митей ходили на речку купаться и часто ходили гулять на луга по речке Эча,  по направлению  к реке Сале. Эти луга были расположены рядом с селом, а далеко от села дяде ходить было затруднительно. Пробыв у нас дней десять,  дядя Митя уехал от нас, оставив самые лучшие воспоминания о себе. Незаметно, пролетело лето. В конце августа уехали их дома брат Александр и сестра Клена. Они поехали учиться в Нижний: брат  в духовную семинарию, а сестра в епархиальное училище. Дома с родителями остались я  и младший брат Борис. В августе месяце, был куплен на хуторе Ливен, перевезен и поставлен  у нас на усадьбе подвал, необходимый для зимовки пчел.

В это время у меня окончательно созрела мысль о том, чтобы осенью сдать экзамены на звание учителя начального училища. Как окончившему духовное училище мне нужно было сдать сокращенный экзамен, а именно: сочинение по русскому языку, решить письменную задачу по арифметике и сдать методики преподавания по русскому языку и арифметике. Экзамен  нужно было сдавать в одном из городских училищ. Как ближайшее к моему местожительству, было выбрано Лукояновское городское училище. Кроме необходимых документов о рождении, образовании к прошению о допущении к экзамену на звание учителя, необходимо было приложить свидетельство от губернатора о политической благонадежности. Нижегородскому губернатору было подано соответствующее  прошение. Через 1-1,5 месяца от губернатора пришло удостоверение о том, что к допущению меня к экзамену на звание учителя препятствий не имеется. Еще летом я начал готовиться к этому экзамену, подготовил учебники по русскому языку и арифметике читал методики преподавания  по этим предметам, взятые у А.И.Любаева.

В сентябре месяце, когда начались занятия в школе я попросил учительницу Анастасию Осиповну разрешить присутствовать на ее уроках в школе, чтобы практически ознакомиться с преподаванием. Разрешение без труда было получено, и я стал ходить в школу на уроки.

В октябре месяце мы с отцом поехали в Лукоянов, для сдачи мною экзамена на звание учителя начального училища. Прежде всего нужно было  найти для меня квартиру на время экзаменов. Знакомых в Лукоянове у нас не было, но отец вспомнил, что в Лукоянове живет его бывший товарищ по семинарии Нарцисов Петр Иванович. Он был священником в тюремной церкви и законоучителем в городском училище. Это был прогрессивный человек, которого недолюбливало духовное начальство. Отец нашел его квартиру, они обрадовались друг, другу, отец познакомился с его женой, разговорились. Отец объяснил цель своего приезда, вероятно, выпили при этом, так как оба любили выпить. Результатом встречи бывших товарищей было то, что Петр Иванович согласился предоставить мне квартиру у него в доме. Я переселился к ним в дом и прожил у них все время пока держал экзамены. В это время Нарцисcовы проживали на Дворянской улице (теперь ул. Горького) в старом монастырском доме, рядом с домом Магницкого. Теперь на этом месте проживает в своем доме гражданин Уткин, а старый дом, где жили Нарцисовы давно уже ликвидирован, и на его месте стоит новый. Семья Нарциссова состояла из его самого, жены его Анны Семеновны и 4 или 5 детей от 2 до 10-12 лет.

Семья была хорошая, интeллигентная. Хозяйка дома Анна Семеновна была большая труженица, обремененная большой семьей, требовавшей ухода и забот, если принять еще во внимание то, что одна дочь ее была инвалидом и не могла ходить, а только ползала по полу и не говорила. Помню, что был один мальчик 3-4 лет, который часто бегал по комнате около постели. Вероятно, это был Павел Петрович, теперь бухгалтер Лукояновского лесничества. Другой мальчик был еще меньше 1-2 года. Вероятно, это был Володя, теперь профессор Горьковского сельскохозяйственного института. Я старался как можно меньше утруждать хозяйку, видя как ей много забот с детьми, а тут вдруг появился в доме еще совершенно посторонний человек. Вероятно, я жил у Нарциссовых на полном иждивении т.е. и питался у них. Помню только, что Анна Семеновна не раз угощала меня вечером чаем с барбарисовым вареньем, которое мне очень нравилось. До этого времени барбарисовое варенье не пробовал, так как у нас в саду барбариса не было. Приблизительно через год я в бывшем помещичьем саду нашел заброшенный куст барбариса, вырыл его и посадил у себя в саду. Потом мама варила у нас варенье из своих барбарисовых ягод.

Экзамен на звание учителя я выдержал. По русскому языку был диктант или сочинение, хорошо не помню. По арифметике была задача довольно сложная из задачника Малинина и Буренина. Методики я так же сдал. Словом, я успешно сдал экзамены, вернулся домой. По приезду домой я узнал, что Александр Иванович Любаев выбыл из нашего села. Он был приглашен, домашним учителем к управляющему имением Пушкина Александра Александровича (сына поэта А.С.Пушкина). Управляющий имением был Кундрат Иван Иванович, латыш по национальности, говоривший с большим акцентом на русском языке.

Как известно, после смерти отца родовое имение Пушкиных было разделено между наследниками. При разделе село Б. Болдино досталось племянникам поэта, а детям Пушкина досталось другая часть. Сыну поэта Александру Александровичу Пушкину досталось деревня Львовка, крестьяне*) выселенные в 1831 году из села Б.Болдино и участок земли площадь 1200 десятин при селе Малое Болдино. Кроме того ему же поступил и участок земли при селе Кистеневе, находившийся в соседнем Сергачском уезде но недалеко от села Б.-Болдино. Сын поэта Александр Александрович Пушкин жил все время в Москве, служил на военной службе и дослужился до чина генерала. Он дожил до глубокой старости и умер в 1914 году. Во Львовке он никогда не проживал и только иногда, раз в 3-5 лет, наезжал туда на несколько дней. Имением его заведовал управляющий. Этим управляющим в начале 20 века был Иван Иванович Кундрат. Во Львовке был старый барский дом, в котором жил управляющий, дом был 2х этажный полукаменный. Верхний этаж занимал управляющий, а внизу была кухня и одна свободная комната. Здесь же (на этом участке около дома) были другие сельскохозяйственные постройки, необходимые в хозяйстве. При доме был сад площадью около 4-5 га.

Семья управляющего Кундрата состояла из 5-ти человек: его самого, жены Ольги Готфридовны, сына Харальда 7-8 лет, дочерей Эльзы 5 лет(очень худой девочки) и Ванды 4 лет (очень полной). Сам Иван Иванович был очень маленького роста, плотный, полный мужчина с черными волосами. Жена его Ольга Готфридовна была полная женщина высокого роста. Оба они, муж и жена, были очень хорошие люди, вежливые, гостеприимные. Сын их достиг школьного возраста, (но*) в местную церковно-приходскую школу им не хотелось отдавать для обучения сына, да его могли и не принять туда, т.к. и сын, и его родители были лютеране, а не православные, как другие ученики школы. Поэтому управляющий решил пригласить для сына домашнего учителя. Как-то он заехал в Пикшень к А.И. Любаеву и предложил ему быть у них домашним учителем. Любаев согласился и осенью 1908 года приехал к ним во Львовку на работу. Ему отвели для занятий и его проживания комнату в нижнем этаже помещичьего дома. За свой труд домашний учитель получал 10 рублей в месяц при готовом питании, квартире с отоплением и освещении. Завтрак, обед, и вечерний чай обычно проводились наверху дома в квартире управляющего, при чем за столом сидела вся семья управляющего и домашний учитель. Любаев проработал у Кундрата 2 или 3 года до своего отъезда и поступления на высшие сельскохозяйственные курсы в Петербурге.

Впоследствии, после отъезда Любаева 1 год домашним учителем у Кундрата был я, но об этом подробнее позднее, когда дойдет очередь. С отъездом Александра Ивановича из Пикшени, одним хорошо знакомым человеком стало меньше, что на первых порах было особенно заметно для меня. Однако, это продолжалось недолго. Как-то однажды к нам приехал из Львовки управляющий Кундрат И.И. в разговоре с нами он спросил меня, не желаю ли я поступить домашним учителем к одному их знакомому, проживающему на своем хуторе около села Большая поляна Лукояновского уезда. Если я буду согласен на это, то Иван Иванович напишет об этом письмо своим знакомым, которое мне нужно будет захватить с собой при поездке, мне нужно будет заниматься с тремя детьми по программе начальной школы. Условия такие же, как и у их домашнего учителя Любаева, то есть 10 рублей в месяц, готовое питание и квартира-комната в их доме.

Предложение Ивана Ивановича захватило меня врасплох. Поэтому я поблагодарил его за предложение и сказал, что его нужно серьезно обдумать и посоветоваться с родителями, после чего я дам тот или иной ответ. Так мы с Иваном Ивановичем и договорились. Он сказал мне, что письмо к знакомым я могу получить от него во Львовке в любое время. Предложение о работе домашним учителем показалось мне заманчивым и подходящим, так как вскоре после сдачи экзамена на звание учителя можно было приложить свои знания на практике. Родители тоже одобрили мое решение поехать работать. Вскоре я съездил во Львовку к Кундрату, получил от него соответствующее письмо к его знакомым повидался с Александром Ивановичем Любаевым, расспросил его о занятиях с учениками, о том, что они проходят, о распорядке дня при занятиях и, вообще, об условиях работы, и вернулся домой.

Через 1-2 дня я выехал из дома к месту намечаемой работы. Хотя мы выехали из дома утром, но добрались до хутора только к вечеру, проехав от дома всего 25 –30 км. Дорога была плохая, пора была осенняя, замерзшая грязь на дороге и глубокие колеи делали дорогу непроезжей. Хутор под названием Новая Паракуша находился между селениями Большая и Малая Поляна в 2 км  от села Большая Поляна, вправо по проселочной дороге из Большой Поляны в Малую Поляну. Хутор был расположен на ровном, низком участке с очень небольшим склоном к Востоку к речке Чеке. Судя по тому, что на участке, где был хутор, не было ни одного взрослого дерева, а так же взрослого плодового сада, непременной принадлежности каждого хутора в нашей местности, можно было судить, что хутор здесь основан недавно, что впоследствии и подтвердилось. Мы подъехали к дому владельца хутора. Это был деревянный одноэтажный дом недавней постройки. Я вошел в дом и очутился в большом холодном коридоре. Направо была дверь в большую половину дома. Я вошел туда. Это была комната, посредине которой стоял длинный стол, по-видимому обеденный. За столом сидел пожилой человек  в сером костюме. Я поздоровался и спросил, могу ли я видеть Петриса, Ивана Яковлевича. Оказалось, что этот человек и есть то самое лицо, которому было адресовано письмо от Кундрата И.И. Иван Яковлевич пригласил меня раздеться и сесть за стол, а сам вышел в другую комнату. Вскоре он пришел обратно вместе со своей женой, Екатериной Николаевной, мы начали говорить о работе, условиях и вскоре договорились, что я буду обучать 3-х детей – одного мальчика и 2-х девочек. Комната для занятий будет смежная с той комнатой, в которой мы сидели. Эта же комната будет и моей спальней. Плата за обучение - 10 руб. в месяц при готовом столе и комнате в доме. Это меня устраивало и я остался здесь обучать детей.

Землевладелец Петрис имел участок земли площадью около 300 га, на котором он соорудил постройки и дом, в котором проживал со своей семьей. Сначала он был управляющем на соседнем хуторе Старая Паракуша, который принадлежал его сестре и ее малолетнему сыну. Когда сын сестры, то есть его племянник, подрос, то есть достиг совершеннолетия, дядя оказался ему не нужен, так как он сам начал управлять своим имением. Дядя, то есть Петрис, оказался не у дел. Каким-то образом из имения племянника был продан или выделен другим путем Петрису участок земли площадью около 300 га, на котором Петрис стал вести свое постоянное хозяйство. Судя по тому, что Петрис и его семья не совсем доброжелательно относились к племяннику и его матери, нужно полагать, что они расстались не совсем хорошо. Земельный участок Петриса также был заложен и по их словам Петрис был в долгу как в шелку. Земля обрабатывалась с помощью наемных рабочих, которые жили тут же, на хуторе. При доме был только что заложен сад. Семья Петриса состояла из 7 человек: его самого, его жены и детей. Старший сын, Владимир, окончивший курс коммерческого училища, готовился к призыву на действительную военную службу.

По словам матери, Владимир не хотел поступать куда-нибудь для продолжения образования, отказывался от всяких других возможностей, которые позволили бы ему избежать военной службы, и хотел отбывать военную службу наравне со всеми крестьянскими парнями. Как оказалось впоследствии Владимир погиб во время первой Империалистической войны 1914 – 1919 года. При мне Владимир жил у отца, помогая ему в хозяйстве. Второй сын, Леонид, учился в Арзамасе в реальном училище. При мне он приезжал только несколько раз на выходные дни. Третий сын, Николай, мой ученик, несколько перерос школьный возраст, нигде не учился, но умел читать и писать, чему научила его мать. Следующей по возрасту была дочь. Она болела менингитом или другой болезнью и это отразилось на ее умственных способностях. Она все воспринимала очень трудно и заниматься с ней нужно было как-то особо, о чем меня заранее поставили в известность мать и отец. Младшая дочь была очень подвижная, юркая, но капризная девочка, любимица матери, а, пожалуй, и отца. Сам хозяин, Петрис Иван Яковлевич, был хороший человек, умел ладить со своими рабочими и людьми, с которыми ему приходилось встречаться и иметь дело. Его жена, Екатерина Николаевна, имела неуживчивый характер: ей казалось, что все окружающие ее люди стараются только обмануть ее и причинить ей какую-либо неприятность. Поэтому она не уживалась с прислугой, поварихой на кухне, и нередко вмешивалась в разговоры с рабочими, что обычно кончалось недоразумениями между хозяйкой и рабочим. Вот в такой обстановке мне пришлось начинать работать домашним учителем.

Занятия с учениками я обычно начинал после завтрака, т.е около 9 часов утра. Занятия с перерывами (урок продолжался 45 мин., после чего перерыв 15 мин.) продолжались до обеда, т.е. до 2-х часов дня. Занятия происходили в отведенной мне комнате. Здесь поставлен был специальный стол, за которым сидели ученики и я. После обеда время у меня оставалось свободным. Так шли день за днем. Через некоторое время я стал замечать, что младшая дочь во время занятий начинает иногда капризничать и не выполнять моих указаний. Я как-то сказал об этом матери, прося ее воздействовать на дочь. Сначала она пообещала мне это сделать, но капризы дочери продолжались. Кроме того, мать учеников сказала мне, что одних занятий с детьми недостаточно и кроме занятий время после обеда нужно проводить с детьми, ходить с ними на прогулки, и заниматься их воспитанием. На это я сказал, что я брался прежде всего учить детей основам чтения, письма и арифметики, и что если мои занятия с учениками не удовлетворяют родителей то я могу оставить работу. Меня не удерживали. В один прекрасный осенний день я сказал родителям учеников, что больше я работать не буду. На другой день мне дали подводу и я через Лукоянов отправился домой. Так закончился мой дебют в должности домашнего учителя.

Из Лукоянова я на поезде доехал до станции Ужевка, а оттуда добрался до Пикшени и приехал к своим родителям. В Пикшени новых лиц и знакомых не было. К нам в неделю раз или два вечером заходила местная учительница Анастасия Осиповна Шилова. Как-то незаметно для нас мы начали играть в карты, в преферанс, этой игре и научили учительницу. Отец разбирался в этой игре лучше нас всех, мама также умела играть, но слабее отца, я так же играл плоховато. Тем не менее, мы вчетвером занимались этой игрой и так коротали зимние вечера. Игра хотя шла на деньги, но играли по такой маленькой, что проигрыш и выигрыш за вечер не превышал в среднем 15 –20 копеек. Так закончился 1908 год.

После зимних каникул в январе 1909 года я начал захаживать по вечерам в школу к учительнице Анастасии Осиповне. Она жила с сестрой-сироткой Марусей, мать у которой умерла в прошлом году. Здесь мы вместе читали журнал "Вестник знания" и начали изучать международный язык эсперанто. Мне изучать этот язык было легко, так как я изучал греческий, латинский и французский языки, а большинство слов языка эсперанто имели корни слов, заимствованные из этих языков. Анастасие Осиповне было в этом случае, конечно, труднее, так как она иностранных языков не изучала, но у нее тоже дело шло довольно успешно.

Как-то в ходе беседы я высказал мысль, что ей было бы неплохо повысить свою учительскую квалификацию и заняться подготовкой для сдачи экзамена за 4 класса женской гимназии. Свидетельство об окончании 4-х классов гимназии давало право преподавания в начальной школе. При этом я сказал, что чем могу помочь ей в этом деле – помогу. Помочь я мог в изучении русского языка и арифметики. Эта мысль встретила одобрение со стороны Анастасии Осиповны и мы начали заниматься русским языкам и арифметикой. По русскому языку начали повторять грамматику, синтаксис и писать диктанты, а по арифметике - теория по учебнику Киселева и решение задач по сборнику арифметических задач Малинина и Буренина. Эти занятия происходили каждую неделю 1-2 раза, продолжались до летних каникул и далее в новом учебном году. Занятия происходили по вечерам в квартире Анастасии Осиповны. Так завязалась наша дружба. Весной 1909 года мы обменялись с ней фотокарточками с соответствующими надписями. На сохранившейся моей карточке была следующая надпись: "А.О.Шиловой. В знак дружбы. Н. Подольский." Карточка А.О. не сохранилась.

Летом 1909 года мы впервые начали обмениваться письмами, причем эта переписка не прекращалась до 1920 года, когда мы поженились. В 1909 году мною было подано заявление в Нижегородскую губернскую Земскую управу об открытии в селе Пикшень метеорологической станции и высылке мне необходимых приборов и инструментов для наблюдений. Через некоторое время из губернской Земской управы были получены наружный термометр и дождемер для измерения осадков. Термометр и дождемер были установлены у нас в саду на столбах. Наблюдения велось ежедневно (температура измерялась три раза в день: в 7 часов утра, в 1 час дня и в 9 часов вечера). Данные наблюдений и измерений ежемесячно отсылались в Нижегородскую губернскую земскую управу и там, в одном из номеров "Земской газеты", печатались вместе с данными наблюдений других метеорологических станций. Так в 1909 году в селе Пикшени была организована метеорологическая станция третьего разряда. С начала 1909 года наблюдения вел я, а потом, после моего отъезда, в начале 1910 года наблюдения вел мой отец, Подольский Михаил Александрович. До какого года он вел наблюдения, точно сказать не могу, но только знаю, что в 1923 году, он еще вел эти наблюдения, т.к. в этот год он был командирован как заведующий метеорологической станцией в селе Пикшень на Всероссийскую сельскохозяйственную выставку в Москве. Впоследствии метеостанция была переведена в село Б. Болдино, которое было сначала волостным центром, а потом районным центром.

Март 1969 года Н. Подольский.

По сообщению тети Нади Охотниковой, полученному в октябре 1968 года. Отец моего дедушки, Александр Федорович Подольский, жил в селе Шаве на Волге (б. Макарьевского уезда), где и родился. Дедушка Александр Федорович Подольский женился на дочери священника Федора Яковлевича Серебровского – Марии. Семья Серебровского проживала в селе Лыковщина (Лыково позже) Семеновского уезда. Дедушка Александр женился со взятием, то есть тесть его Серебров ушел в "Взаштат", то есть передал свою должность зятю. Хронологических данных о времени этих событий тетя Надя не знает. Дедушка, Подольский Александр Федорович, родился в 1847 году, умер в 1916 году, 11 декабря. Бабушка, Мария Федоровна, родилась в 1845 году умерла в 1914 году, 23 июля старого стиля и похоронены в селе Владимирском (где озеро Светлояр). Здесь они жили последнее время (приблизительно с 1890 года). У них было 15 детей, из которых 6 умерло в детстве.

Оставшиеся в живых 9 человек к настоящему времени так же все уже умерли, за исключением тети Нади. По возрасту они распределяются так Михаил (старший), Виктор, Елизавета, Ольга, Фелицата, Федор, Надежда и Сергей (близнецы) и Клавдий. Надежда и Сергей родились в 1884 году, 1 августа, ст. стиль. Сергей умер в 1910 году. Виктор умер в Сибири, о нем сообщил его сын Александр. Ольга умерла в 1946 году. Фелицата - в 1920. Федор - в 1918 или 1919 году. Клавдий – погиб в гражданской войне на Украине. Бабушка Фелицата Серебровская родила 20 детей, а бабушка Мария Подольская - 15 детей, из них трое близнецы, в том числе тетя Надя, у которой также были близнецы (Саша и Зоя).

Из письма брата Бориса:

21.01.69г. Борис. Март 1969 года.

Летом 1909 года вся наша семья была в сборе: на летние каникулы приехал брат Александр и сестра Клена, учившиеся в Нижнем Новгороде. Мы с братом Александром, а так же с Василием Любаевым часто ходили ловить рыбу на реку Салю, где удочками ловили главным образом пескарей. Иногда на удочку попадались окуни, которых мы звали красноперкой, редко клевали ерши. Кроме ловли рыбы в речке Сале, мы иногда ходили ловить рыбу на пруды: в новый пруд в лесном участке "Парубка", а оттуда проходили в пруды на бывшем хуторе Лебедева. В прудах мы ловили удочками карасей и довольно успешно. Пчеловодство так же было нашим любимым занятием. Этим занимались мы с братом Александром. Мы огребали рои, сажали их в новые улья, наващивали рамки приобретали искусственную вощину. На пасеке завели солнечную воскотопку. Отец  обычными, т.е. повседневными работами на пасеке занимался мало, но очень любил качать мед из ульев и так иногда увлекался этой работой, что приходилось осенью подкармливать пчел, чтобы пополнить их кормовые запасы на зиму. Мед мы не продавали а весь расходовали на свои личные надобности, а так же угощали чаем с медом знакомых, которые приходили или приезжали к нам. В соседнем селе Большое Болдино проживал со своей семьей священник, Виктор Сергеевич Цветков. По возрасту он был на 5–8 лет старше отца. Это были хорошие наши знакомые, гостеприимные люди. Хозяйка дома Ольга Андреевна любила угощать своих знакомых всем, чем она могла. Семья их состояла из следующих детей:

1. дочери Марии Викторовны, которая к этому времени была фельдшерицей и работала на Украине в Екатеринославской губернии. Она почти ежегодно приезжала к отцу во время отпуска обычно летом.
2. сына Владимира, который был несколько старше меня, но мы одновременно поступили с ним в духовное училище, потом он отстал от меня, но кончил духовное училище, но дальше в семинарии не учился.
3. младшего сына Василия, который был на 1-2 года моложе меня, учился также в духовном училище. Потом осенью 1909 года он поступил в Канавинское  училище Ильинского. Это было частное реальное училище без прав. В него принимались все желающие. Обычно это были ученики, выбывшие из казенных учебных заведений за малоуспешность или за плохое поведение. Осенью этого года Василий Цветков прислал мне письмо, в котором сообщал, что он поступил учиться в частное реальное училище, где ему нравится, а с квартирой так же  устроился хорошо. За квартиру с хлебами платит 15 рублей в месяц.

Под влиянием этого письма мне так же захотелось учиться и поступить в это учебное заведение. Однако на пути к этому было одно большое препятствие: не было денег у родителей. Они не могли меня содержать во время учения и платить за право учения. В это время все средства родителей уходили на содержание брата Александра и сестры Клены в семинарии и епархиальном училище. Да дома проживал я и младший брат Борис. Поэтому рассчитывать на получение средств на обучение в реальном училище я не мог.

Поэтому я обратился за помощью в этом деле к дяде Мите, который в это время был учителем в одной из земских школ Нижегородского уезда, оказать мне материальную помощь для продолжения образования в реальном училище в Нижнем Новгороде. Через некоторое время я получил от дяди Мити ответ о том, что он согласен оказать мне систематическую денежную помощь. Какую большую радость испытывал я после получения письма от дяди Мити о том, что он согласен оказать мне материальную помощь для получения дальнейшего образования в реальном училище. За эту помощь дяди Мити,  я ему все время был очень и очень благодарен.

О письме дяди Мити я рассказал своим родителям, которые так же одобряли мой план и были благодарны дяде Мите. Вскоре я написал заявление директору реального училища, Ильинскому Анатолию Васильевичу, который был директором и содержателем училища, в котором просил сообщить условия приема в училище и т.д. Вскоре я получил от него ответ-открытку о том, что я могу быть принят в 5 класс училища и что лучше всего мне поступить в училище со второго полугодия, т.е. с января 1910 года. Деньги за право обучения в размере 45 рублей за второе полугодие должны быть внесены вперед, при поступлении в училище. Я сообщил дяде Мите о том, что со второго полугодия поступаю учиться в Канавинское реальное (частное) училище Ильинского.

Начались постепенные сборы к отъезду, хотя до него оставалось еще порядочное время. Жалко было оставлять дома маму с братом. В январе 1910 года к началу учебных занятий в училище я приехал в Нижний Новгород. Прежде всего мне надо было найти жилье. Мне хотелось найти квартиру недалеко от училища и за плату не дороже, чем плата Васи Цветкова, т.е. 15 рублей в месяц. Такую квартиру я нашел у Мушкаревых. Их семья состояла их пяти человек. Глава семьи был медицинский фельдшер в так называемой купеческой больнице. Эта больница помещалась на углу 1-ой линии в Канавине, где она располагалась позади Московского вокзала. Хозяйка квартиры вела домашнее хозяйство. У них было трое детей: старший был сын Всеволод, который учился в 5 классе реального училища Ильинского, старшая дочь училась в 6 или 7 классе женской гимназии Вишняковой (частная гимназия с правами правительственных), младшая дочь - в 3 или 4 классе той же гимназии.

Семья была старообрядческая. Сам хозяин не брил бороды и усов и носил, т.е. ходил с большой черной бородой. Семья строго соблюдала обряды, каждую субботу вечером все члены семьи собирались в одной комнате и пели божественные песнопения, а так же в воскресенье утром. Семья строго соблюдала посты. Сын не принимал участия в этих песнопениях, брил усы и бороду, из-за чего постоянно возникали недоразумения между ним и матерью. Пищу нам хозяйка готовила отдельно, не считаясь с установленными их религией постами. Каждое воскресенье утром за завтракам нас кормили пирогами, очень вкусными, причем в пост пироги обычно были с растительной, а в обычное время - с другой начинкой, общей для всех. Вообще кормили нас хорошо. У меня остались самые лучшие воспоминания о семье Мушкаревых, хотя они и были старообрядцы. Прожил я у них до конца учебного года, т.е. до летних каникул. Фельдшер Мушкарев долгое время лечил мне большой палец правой руки. Этот палец я чем-то уколол, он начал нарывать, потом выпала небольшая косточка и я ежедневно в течение месяца ходил к нему на перевязку, в больницу, и он с большим вниманием оказывал мне необходимую медицинскую помощь.

От моей квартиры у Мушкаревых до здания, в котором помещалось реальное училище Ильинского, было 20 – 30 минут ходьбы. Реальное училище помещалось в Канавине на улице, которая ранее называлась Первой линией. Теперь я не знаю точно, как называется эта улица. По ней тогда (да и теперь) проходил трамвай от Окского моста, ранее называемого плашкоутного моста, а теперь постоянного  моста через Оку, к Московскому вокзалу. Теперь по этой улице ходит трамвай №1. Училище помещалось в начале этой линии улицы в одном большом длинном здании на втором этаже. Здесь были классы, учебные кабинеты, учительская комната - словом, все необходимые помещения. В классе стояли парты, на двух учеников каждая, был стол и стул для преподавателя, классная доска. Это было частное учебное заведение, которое содержал Ильинский Анатолий Васильевич. Правами казенного учебного заведения оно не пользовалось. Поэтому ученики должны были по окончании 6-ти классов держать экзамен при казенном реальном училище, чтобы получить соответствующие права.

Учеников в училище, особенно в старших классах, было немного, и состав их довольно часто менялся. Состав учеников здесь был самый разнообразный: здесь были уволенные из кадетского корпуса, дворянского института, из казенного реального училища, гимназии, семинарии, за малоуспешность, плохое поведение и т.д. и тому подобие. Были дети купцов, дворян помещиков, торговцев. По национальному составу большинство было русских, но были и евреи из Нижнего Новгорода. Преподавательский состав был вполне удовлетворительный и даже хороший. Это были люди с высшим образованием, знающие свой предмет и стремящиеся дать ученикам необходимые знания, лишь бы у самих учеников было бы желание получить эти знания и учиться. К сожалению, у самих учеников не было (у большинства) этого желания, и они смотрели на пребывание в училище только так, что время идет и они числятся учениками реального училища.

Преподавательский состав в училище был, можно сказать, хороший, все преподаватели были с высшим образованием. Сам директор училища – он же содержатель этого частного учебного заведения, Ильинский Анатолий Васильевич , не занимался педагогической работой, вероятно, потому, что не имел соответствующего образовательного ценза, но вел подбор преподавателей и вообще всю хозяйственную деятельность по училищу.

Следует отметить, что жена его содержала в Канавине частную женскую гимназию, которая пользовалась правами правительственных. Литературу у нас преподавал  Василий Андреевич (фамилию не помню), который основную работу вел по этому же предмету в местной духовной семинарии. Физику и математику преподавал Барту, молодой преподаватель, кончивший физико-математический факультет университета. Химию преподавал ученый агроном, Курочкин Александр Яковлевич – пожилой человек, кончавший курс Московского сельскохозяйственного института (теперь Тимирязевская сельскохозяйственная академия). Немецкий язык преподавала Анна Германовна Кюн, немка по национальности, очень хорошая учительница, но застенчивая, которую ученики иногда своим поведением на уроках заставляли краснеть. Преподавателем французского языка была Глазунова Нина Николаевна, дочь богатого гласного Нижегородской городской думы. Это была молодая женщина, знающая свой предмет, но не совсем умеющая наладить дисциплину учеников во время своих уроков.

По остальным предметам (история, рисование) также были хорошие учителя. Вообще, нужно сказать, что, если ученик имел желание учиться, то он вполне мог получить необходимые знания в училище. Беда была в том, что у большинства учеников этого, желания не было, так как родители их были людьми более или менее обеспеченными и не приучили своих детей к труду и занятиям в школе. У самого директора училища Ильинского в училище училось двое детей: один, Виталий, - в 5 классе, а второй - в 4 классе. Вот при таких условиях и в такой обстановке я начал занятия в реальном училище Ильинского в январе 1910 года. К этому времени зрение у меня начало ухудшаться, и я стал плохо видеть вдаль. Мне глазной врач прописал очки еще в 1907 году, но я их не носил (хотя и купил) из-за ложного стыда, т.е. стеснялся носить.

Пользуясь отъездом из дома и переездом на жительство в другое место, я вновь в Нижнем Новгороде сходил к глазному врачу. На этот раз мне прописали более сильные стекла: если в 1907 году они были – 1, 75 Д, то теперь стали – 3, 75 Д, т.е. зрение у меня ухудшилось. Я был сильно удивлен, когда надев первый раз пенсне, я стал видеть вдаль очень отчетливо и ясно те  предметы, которые ранее плохо видел или совсем не замечал. С тех пор (с января 1910 года) я постоянно ходил в пенсне, а с 1965 года - в очках, так как к этому времени пенсне вышли из употребления и их трудно было купить, а проще говоря в оптических магазинах их не продавали. Большинство учеников носило установленную для реалистов форму: шинель, фуражку с желтым кантом. Кто был победнее, тот довольствовался одной форменной фуражкой. Поэтому я купил только форменную фуражку с желтым кантом. На передней стороне околыша фуражки выше козырька были желтого цвета колосья, между которыми были три буквы РУИ , т.е. реальное училище Ильинского.

Учиться мне было сначала несколько трудновато. Это вероятно объясняется тем, что у меня был перерыв в учебе в течении 3 лет, обстановка среди учеников была другая, чем в семинарии и были новые предметы классе, мне совершенно незнакомые. Но упорным трудом и настойчивостью я преодолевал эти трудности. В 5 классе был немецкий язык, которого я прежде не изучал. В течение полугодия я освоил его и подогнал свои знания по нему к программе этого класса. Нужно сказать, что немецкий язык мне нравился и в реальном училище за полтора года я его изучил так основательно, что при сдаче экзамена в Арзамасском реальном училище экстерном в 1911 году получил по этому предмету балл четыре.

Иногда меня посещал мой брат Александр, который в то время учился в Нижнем Новгороде в духовной семинарии. Сам я к нему не ходил, так как у меня не было свободного времени, а поездка туда отнимала много времени. По этой же причине я не виделся почти с сестрой  Кленой, обучавшейся в епархиальном училище и жившей там же. Для посещения учениц этого училища отводился один день в неделю - воскресенье, да и то ограниченные часы.Дядя Митя мне аккуратно высылал 15 рублей в месяц, за квартиру и питание, а также за обучение в училище. Во время учебного года из Москвы из учебного округа приезжала в училище для обследования комиссия, которая знакомилась с постановкой учебного процесса в училище. Говорили, что приезд этой комиссии связан с ходатайством содержателя училища Ильинского о предоставлении училищу прав казенных реальных училищ. Однако, эти ходатайства успехом не увенчались и поэтому число учеников в училище увеличивалось медленно. Не помню – были ли переводные экзамены по окончании учебного года, но учебный год я закончил успешно и был переведен в 6 класс училища.

Перед окончанием учебного года директор училища как–то позвал меня к себе в кабинет и предложил мне во время летних каникул поехать к родителям одного ученика из 4 класса для подготовки его к очередным экзаменам по математике. Вероятно, выбор пал на меня, как на одного из лучших учеников, а также потому, что я был в числе учеников, нуждающихся в денежной помощи и заработке. Условия были такие 10 или 15 руб в месяц (точно не помню) при готовом столе, и конечно, квартире. Я получил точный адрес, куда мне нужно приехать, а также договорился о времени приезда на работу. Родители ученика, которого я должен был готовить к экзамену, были мелкими помещиками и жили в своем имении в селе Троицком Васильсурского уезда Нижегородской губернии. Ехать к ним от Нижнего нужно было по Волге до Лыскова, а там - далее около 30-40 км на лошади.

Об этом я написал дяде Мите, который мне сообщил, что ему хочется во время летнего отпуска съездить и повидаться со своим братом Александром, который проживал в городе Тетюши Казанской губернии. Дядя Митя пригласил меня совершить с ним это путешествие, то есть прокатиться  от Нижнего по Волге до Казани, а потом до Тетюш, которые были расположены на Волге ниже Казани на расстоянии около120 км. Я охотно согласился на участие в этом путешествие и мы в письмах определили время поездки. Весной перед окончанием учебного года, проездом домой из Казани ко мне заехал мой хороший товарищ по семинарии - Власов. Он после окончания 4 классов семинарии поступил в Казанский Ветеринарный институт. Теперь он через нижний ехал на летние каникулы к родителям в Починки. Адрес он мой знал, т.к. мы с ним изредка переписывались. Поэтому он легко нашел мою квартиру и мы с ним хорошо провели один-два дня, которые он пробыл у меня. Мы с ним снялись у знакомого товарища и таким образом запечатлели свою встречу на фотографии.

После окончания учебного года, летом 1910 года я приехал домой на летние каникулы. Здесь собралась вся наша семья. Я опять занимался пчеловодством, ходил на рыбную ловлю, занимался фотографией. В это время я получил письмо от Анастасии Осиповны, в котором она сообщала, что весной ездила в Арзамас, где при женской гимназии выдержала экзамен за 4 класса женской гимназии и получила соответствующее удостоверение. Я также в письме поздравил ее с успешной сдачей экзамена. Приятно было получить такое известие, так как мысль о сдаче экзамена подал ей я, а также принимал участие, хотя и небольшое, в подготовке ее к экзаменам. Пробыв дома около месяца, я хорошо отдохнул, т. к. мама старалась всех нас, детей, подкормить насколько могла, что было в ее силах и возможностях. Своих детей она очень любила и старалась сделать для них все, что было в ее силах. Со своей стороны и мы дети очень любили свою мать, т.е. платили ей тем же, стараясь помочь ей в домашних работах.

Через некоторое время я стал собираться в поездку к дяде Александру, а затем - к своему новому ученику. Сначала я поехал в Нижний Новгород на поезде от станции Ужевка, а до Ужевки, как обычно, доехал на лошади. В Нижнем мы встретились с дядей Митей. Он купил билеты до Казани, где мы предполагали остановиться на некоторое время, а потом ехать дальше на пароходе до города Тетюши.  Ехали мы в  3-м классе, то есть на нижней палубе. В Казани мы осмотрел город, видели старую башню Сулбека, проходили мимо большого белого здания с большими колоннами – Университета, были в саду Державина, где посидели недалеко от памятника Державину, а вечером пошли в Панаевский сад ( такой сад в то время был в Казани). Там случилась с нами непредвиденная история. Я был в форме реалиста - в форменной фуражке и тужурке со светлыми металлическими пуговицами желтого цвета. В саду был летний театр. Вечером в нем шла оперетта "Наталка –Полтавка". Дядя Митя купил билеты на эту оперетту. При входе в зал к нам подошел мужчина средних лет и сказал мне, что ученикам средних учебных заведений здесь в саду и театре присутствовать не разрешается, и чтобы я оставил театр и сад. На мой ответ, что я не знал этого, он сказал, что по приезде в Казань я должен был сходить в канцелярию одного из реальных училищ, и там бы сказали, куда в городе можно ходить реалистам и куда вход для них не разрешается. Пришлось подчиниться и покинуть сад. Мы дошли до трамвая и на нем добрались до пристани, где переночевали, а на другой день на пароходе выехали вниз по Волге до города Тетюши, оставив негостеприимный город Казань.

В Тетюши мы приехали утром. Город расположен на высоком правом берегу Волги. По довольно крутой лестницы мы с дядей Митей поднялись в гору. В маленьком уездном городке, обычно люди знают друг друга, и потому отыскать дом, в котором проживает тот или другой постоянный житель города, не представляет особых затруднений. Так случилось и с нами. На вопрос к одному из шедших к нам навстречу местных жителей, не знает ли он, где живет Архангельский Александр Иванович, он показал нам небольшой домик-особнячок, в котором жил дядя Саша, к которому мы ехали.

Мы подошли к дому и постучали. Нам открыл входную дверь сам хозяин – дядя Саша. Он был очень удивлен и обрадован приезду дяди Мити, который заранее не писал ему, о своем приезде. Братья обнялись и расцеловались. Дядя Митя представил дяде Саше меня, сказав, что это его племянник и старший сын их сестры Кати (то есть моей матери). Потом мы вошли в дом, где нас встретила хозяйка дома, жена дяди Саши Евгения Дмитриевна. Они жили вдвоем. Детей у них не было. Она вышла замуж за д. Сашу вдовой. От первого мужа у нее был сын, но он был уже взрослый, кончил духовную академию и работал инспектором духовной семинарии, где-то далеко в Сибири (г. Чита). Д. Саша по возрасту был несколько старше д .Мити. В отличие от богатыря по телосложению д.Мити, д.Саша был слабого здоровья, худой и нередко прихварывал. Он был помощником исправника в уездном городе Тетюши, умел ладить с населением – по-видимому зла никому не делал. Кто бы мог подумать, что такой здоровяк, как д. Митя, через год даже ранее после этой встречи двух братьев будет лежать в могиле, а д. Саша переживет его на 10 лет. Д. Саша после революции жил в Тетюшах, работал в уездном земельном отделе делопроизводителем и умер в 1922 году, а через три дня после него умерла и его жена Евгения Дмитриевна.

Приняли они нас очень радушно. До этого времени я д. Сашу не видел и знал его только понаслышке от мамы и бабушки Елены (маминой мамы), которая изредка бывала у них и рассказывала, как они живут. Д. Саша к нам никогда не приезжал, не приезжал также и к тете Саше, которая жила в Нижнем, а также и к другим родственникам, ссылаясь на свое плохое здоровье. Прожив у них 3-4 дня, мы с дядей Митей выехали обратно домой. Мне он взял билет на пароход до Лысково, от куда я должен был ехать ко Львовым, репетировать их сына, а дядя поехал к себе, предварительно заехав в Нижний Новгород.

На обратном пути вверх по Волге пароход шел медленнее, чем вниз по Волге. Весь день мы проводили на палубе, любуясь берегами, и вообще, природой. Любили посмотреть на людскую толпу и суматоху, когда пароход делал остановку у той или иной пристани. Здесь одни пассажиры спешили сойти с парохода на пристань, а другие наоборот спешили пройти и устроиться на пароходе. Некоторые пассажиры спешили на пристань купить что-нибудь съестное, молоко, яйца, ягоды и прочее. Все это купленное с большим аппетитом поедалось на пароходе в помещении 3 класса. Пассажиры 1 и 2 класса обычно покупкой продуктов не занимались (за исключением свежих ягод) и пользовались имевшимся на пароходе буфетом. Пароход пристал в Лыскове к пристани утром в 9-10 часов. Здесь я распростился с дядей Митей. Я поблагодарил его за помощь которую он мне оказывает для продолжения учения в реальном училище и сказал ему, чтобы первый месяц в новом учебном году он не присылал мне денег за квартиру, т.к. я заработал у Львовых. Тепло и сердечно мы распрощались, пожелав друг другу счастливого пути и всяческого благополучия в жизни.

Никак не думал я, что это была наша последняя встреч и что я больше никогда в жизни не увижу дядю Митю, так много сделавшего для меня, еще такого неопытного в жизни. Прошло менее года и весной 1911 года дядя Митя умер подробнее об этом дальше, когда будет описан 1911 год. Я сошел с парохода на пристань, имея при себе багаж – небольшую корзину с необходимым бельем, дождался когда пароход начал отправляться, помахал д. Мите рукой - он стоял на палубе, после чего отправился искать попутчика, который бы подвез меня до села Троицкого.

Вскоре извозчик был найден и мы тронулись в путь. Лошадка, запряженная в простую телегу, была старая, слабосильная, и мы приехали к месту назначения только к вечеру, когда началось смеркаться. Мы подъехали к помещичьей усадьбе, которая была среди села, недалеко от церкви. Я вошел в дом и спросил, где я могу видеть хозяина, господина Львова. Навстречу мне вышел небольшого роста, очень полный человек, с трудом передвигавшийся. Это был сам хозяин. Я сообщил о том, кто я и цель своего приезда. Он справился о том, как я добрался от Лыскова, до их усадьбы  и сказал, что нужно было сообщить заранее о времени приезда моего, и они выслали бы в Лысково за мной подводу. Вскоре он познакомил меня со всей своей семьей. Потом мы поужинали, и я лег спать, оставив все необходимые разговоры о делах до утра.

На следующий день прежде всего начали устраиваться и устанавливать распорядок дня. Нам с моим учеником, которого звали Васей отвели в доме две смежные комнаты, разделенных перегородкой. В одной из них большей по размеру, поставили стол для занятий, а другая меньшая была нашей спальней. Там поставили две кровати, одну - для меня, а другую - для моего ученика Васи. Установили, что заниматься мы будем ежедневно по 3 часа в день, начинались занятия с утра после завтрака. День отдыха – воскресенье, когда совсем не занимались. На вечер я Васе давал домашнее задание – решить примеры по алгебре по пройденному курсу.

Семья Львовых состояла из 4 человек: его самого, его жены, женщины очень высокого роста, сына Васи, и дочери около 8 лет. Сын Вася сначала учился в кадетском корпусе в Нижнем Новгороде, дошел там до третьего класса и был исключен за мало успешность. Нельзя сказать что он был тупой, но он просто был лентяй, ученик, ничего не делающий сам и мешающий другим. Поэтому он был исключен из кадетского корпуса. Его отец устроил его в реальное училище Ильинского, где он также не занимался науками и бездельничал. Теперь Вася получил переэкзаменовку на осень при переходе его из 3-го класса в 4-й. Заниматься мне было легко но нужно было ученика держать все время под наблюдением. Свободного времени у меня оставалось много, и я его использовал для чтения книг, которые были в домашней библиотеке Львовых.

Со всей семьей Львовых мы встречались ежедневно и обязательно 3 раза в день: за завтраком, обедом, ужином. Сбор происходил в столовой. После завтрака мы с Васей обычно не задерживались, уходили в свою комнату для занятий. После обеда и ужина часто, почти каждый день, задерживались и занимались некоторое время разговорами на различные темы. В столовой хозяин дома сидел в своем большом плетеном кресле. Меня сначала удивляло и смущало то обстоятельство, что хозяин дома во время этих разговоров после обеда и ужина нередко засыпал прямо в кресле на глазах всех присутствующих. Тогда разговоры прекращались и мы из столовой расходились. Сначала это меня несколько смущало, а потом я привык и смотрел на это, как на обычное явление.

Львов был мелким помещиком-дворянином. В селе Троицком у него была только усадьба, на которой стоял помещичий деревянный одноэтажный дом, в котором проживала семья помещика. Дом был не большой, но достаточный для его семьи для прислуги, обслуживающей этот дом на усадьбе был отдельный деревянный дом. Вся усадьба была засажена фруктовым садом. Однако яблок в саду в этом году не было. В саду стояло несколько ульев с пчелами. Пчеловодством занимался сам хозяин, но вел по своему оригинальному способу: он предоставлял пчелам свободу действия, осматривал их всего 2 раза в год, один раз весной, другой раз, когда отбирал излишки запаса в ульях.

Земельный участок находился на расстоянии 3-4 км от усадьбы. Он был размером 300-350 га и использовался путем сдачи крестьянам исполу, т.е. крестьяне обрабатывали этот участок своими силами и за это получали половину урожая, а другая половина шла в пользу помещика. Получаемый от имения доход не покрывал всех расходов, которые требовались на содержание семьи Львовых. Поэтому имение было заложено и перезаложено и помещик–хозяин неоднократно упоминал, что в случае неурожая он может "вылететь в трубу", то есть имение будет продано с торгов за неуплату долгов. Быстро прошло лето и наши занятия с учеником приближались к концу. В один из ясных теплых дней августа мы с отцом ученика и Васей отправились в Нижний Новгород для сдачи экзаменов. Мы с хозяином сели в тарантас, а ученик и кучер сели на козлы. Мы поехали на ближайшую пристань в село Лысково. Хозяин купил 3 билета второго класса и поехали в Нижний Новгород. В этот же день по приезде в город мы поехали в реальное училище Ильинского, там шли экзамены.

Ученик успешно сдал экзамены (переэкзаменовку по математике), чему все были довольны: ученик, его отец и я. Вечером помещик пригласил меня в кинотеатр. В кинотеатре я ни разу не был. Нам пришлось дожидаться следующего сеанса. Во время ожидания сеанса помещик Львов несколько раз говорил, что ему трудно стоять в зале ожидания "с большим чемоданом". Он подразумевал свой большой живот, так как был очень полный.

Перед отъездом домой отец моего ученика просил меня устроиться на квартире вместе с его сыном, чтобы помогать ему в занятиях и присматривать за ним, чтобы он лучше учился. Поэтому я поселился не на прежней квартире в Гордеевске, а нашел комнату на Суетинской улице недалеко от Строгановской церкви. Поселились мы в нижнем этаже деревянного двухэтажного дома в еврейской семье. Это была хорошая семья, состоявшая из отца, матери и из двух детей. Мы у них пользовались только кипятком для чая утром и вечером, а обедать ходили в столовую. Прожили мы у них весь учебный год и остались довольны. В реальное училище мы ходили пешком, причем в осеннее и весенние время реку Оку переходили по плашкоутному мосту, а зимой ходили по льду реки. В училище учебный год проходил нормально. Учителя остались старые за исключением учительницы французского языка. Новая учительница приехала из Франции, где обучалась в Нансийском университете. По национальности она была русская. Но живя и обучаясь во Франции она в совершенстве овладела французским языком, поэтому ученики, желавшие узнать французский язык, могли получить хорошие знания. В течение учебного года опять несколько раз в училище приезжала комиссия для выяснения вопроса, следует ли училищу предоставить права казенных реальных училищ или нет. Однако и директор училища, и учителя стали нас ориентировать на то, что в конце года нам придется сдавать экзамены за курс  шести классов реального училища при одном казенном реальном училище области в качестве экстернов. В Нижнем Новгороде было одно реальное училище под названием Владимирское, название оно получило от того что было основано в честь святого князя Владимира. Другое реальное училище было в Арзамасе. Директор и учителя рекомендовали нам держать экзамен при Арзамасском реальном училище, указывая что в Арзамасе к экстернам относятся проще, чем во Владимирском, поэтому мы выпускники 6 класса решили держать экзамены в Арзамасе.

Незадолго до окончания учебного года меня постигло большое горе: 25 марта 1911 года умер мой дядя Митя. Я не ожидал такого удара, т.к. знал его постоянно здоровым, веселым и бодрым человеком, а оказывается он простудился осенью, когда был на экскурсии с учениками. Он долго лежал сначала дома, а потом в больнице, в селе Чернуха Нижегородского уезда, где и умер. Незадолго до его смерти об его болезни узнали его сестры и мои тети Саша и Дуня, которые поехали к нему в больницу в село Чернуху. Они….

На этом "Автобиографические записки" моего отца обрываются. Последние страницы писала его внучка Оля, дочь Тани, под его диктовку. Летом 1970 года он совершенно ослеп. Но оставался таким же деятельным, как и раньше. Ухаживал за садом (между яблонями были протянуты веревки, держась за них он переходил от одной яблони к другой), вместе с мамой ухаживал за двумя ульями пчел, полностью обслуживал себя, все делал сам, даже чистил картошку. Но писать он уже не мог. До его смерти осталось менее двух лет. Он умер 21 марта 1972 года. Мама пережила его на два года. 

14 сентября 1999 года, г. Калуга.